Промежуточная станция

Это случилось полгода тому назад, и она больше никогда об этом не вспоминала, хотя Георге был единственным, который там, на Севере, продолжал помогать им, когда это стало опасно и другие жители деревни боялись с ними даже заговорить. Им следовало спросить себя, почему он повесился, но они и так это знали. Разве они сумели бы как-то помешать? Нет. Выхода не было. Все это время не было никакого выхода, и Мария наконец начала понимать, почему Роланд не хотел смириться, особенно после смерти Георге. Когда Георге повесился, стало ясно, что им нельзя опускать руки, а с Юга поступали сообщения, которые вселяли веру, что там можно начать все сначала, начать просто жить и хоть малость забыть обо всех невзгодах. И вот здесь взрываются бомбы, убита Милли, исчез Роланд, который всегда раньше других понимал, что происходит.

Когда Мария вновь открыла глаза, стало темнее. В комнату проникали тени уходящего дня, женщину, лежавшую под кислородной палаткой, куда-то увезли.

— Она умирает? — спросила Мария.

— Господь возьмет ее к себе, — ответила монахиня. — Ей уже очень много лет.

Женщина у окна беспокойно заворочалась, но никак не могла очнуться от сна. Одна из монахинь похлопала ее по щекам и произнесла:

— Взгляните же на меня. Вот так, теперь хорошо. А теперь вдохните поглубже. Вот, молодец. А теперь повернемся на бочок и можем спать дальше.

— Который сейчас час? — спросила Мария.

— Скоро шесть. Ваши часы лежат в тумбочке. Вы можете сами до них дотянуться?

— А что с моей семьей?

— Мы сообщили о вас в полицию. Скорее всего, в вечерних новостях назовут вашу фамилию.

— Можно позвонить коменданту. У него есть телефон, — сказала Мария.

— Конечно, конечно. Вы знаете номер?

— Нет, — сказала Мария.

— Тогда назовите фамилию коменданта. Мы справимся по телефонной книге.

— Я… Я не знаю, как его зовут.

Принесли еду.

— Не страшно, — сказала монахиня. Она была совсем молодая и очень терпеливая. — Подождем, пока объявят по радио. Вы проголодались?

Мария покачала головой, но монахиня сказала, что ей будет полезно съесть хотя бы немножко яблочного повидла, и принялась кормить ее с ложечки.

— А теперь чай.

Мария послушно глотала чай.

— Когда за вами придет муж, у вас должны быть розовые щеки, чтобы он не испугался.

Мария отвернула голову.

— Мой муж нас бросил.

— Вот как. — У монахини было такое лицо, словно она хотела сказать: «Как хорошо, что со мной такого случиться не может».

Пришел уже знакомый Марии врач и спросил:

— Как дела? — В комнате стемнело, и врач включил верхний свет. Когда он заметил, что свет слепит Марии глаза, он снова выключил его и присел на край кровати. — Вы не находите, что полумрак иногда очень приятен?

Вместо ответа Мария сказала, что по-прежнему не помнит, как попала в район предместий.

— Может, вы просто боитесь это вспомнить?

Мария взглянула на его руки, спокойные, узкие и очень белые.

— Вы сейчас говорите так, как Георге, — сказала она.

— Кто такой Георге?

— Наш деревенский врач. Старый, усталый, неприметный. Противозачаточные таблетки, роды, детские болезни и таблетки от головной боли, — вот чем он занимался, но однажды вдруг начал выступать против Чужаков, — почему, никто не мог взять в толк. Он мог просто уйти на пенсию и жить себе спокойно, но он остался, потому что на многие мили вокруг других врачей не было. В нашей округе, видите ли, было очень мало врачей и лишь одна больница.

— Он вам нравился?

— Он приносил нам книги. Он говорил: единственное, чего нельзя отнять у человека, это то, что у него в голове. Он называл свои книги третьим миром. Я никогда его толком не понимала, пожалуй, только в конце. Да, только в конце.

— В конце чего?

— Он повесился, — тихо сказала Мария.

— И тогда вы поняли?

В комнате теперь было совсем тихо. Из сада и коридора не доносилось ни звука, и в этой тишине от смерти Георге веяло холодом.

— Сначала он был за Чужаков, — произнесла Мария после долгого молчания. — Я не знаю, во что он верил, в любом случае он был полностью на их стороне. Потом, вероятно, что-то произошло. Он написал нам прощальное письмо: «Существует такое состояние, которое возвышается над всем в жизни. Я не могу дать ему имени, поскольку переживаю его только сейчас, а времени, чтобы осмыслить его с некоторой дистанции, у меня не осталось. У меня никогда не доставало мужества противостоять произволу. Теперь мое тело стало слишком немощным, чтобы сопротивляться». — Он писал о себе как о человеке, который лишен достоинства и хотел снова его обрести.

— Потому он и повесился? — Врач сидел, откинувшись и скрестив руки на груди. — Странная форма выражения достоинства. Все это звучит довольно путано, если не сказать…

— Вы говорите о человеке, которого вы не знали, — прервала его Мария.

— Но мне известны симптомы. Самоубийство — это вид помешательства. Человек, убивающий себя, болен. Он хочет наказать себя и своих близких: себя за то, что не использовал своего шанса, других за то, что они слишком полно использовали собственные возможности. Эта тяга к наказанию и есть болезнь.

Мария отвернулась от окна, за которым сгущалась темнота и зияло пустое пространство. «Мальчишка-газетчик, — подумала она. — И потом человек, который говорил о пленке. Листовка…»

— Георге было стыдно, — сказала она.

— Послушайте, это все же не та история, на которую можно ссылаться. — Врач встал и подошел к окну. — Разумеется, наша жизнь всегда в опасности. Никто не получает в ней того, чего хочет. Стремишься держать жизнь в своих руках и уходишь с головой в работу, а когда наступит час и ты попытаешься понять самого себя, вдруг оказывается, что уже не выпутаться из тисков. Это плохо, потому что принуждает ко все новым попыткам взять жизнь в свои руки. И все же мы, врачи, не должны быть на стороне смерти. Для нашей работы нет другой меры, кроме жизни. — Он показал рукой в окно. — Сад весь в цвету. Даже в сумерках видно, как он цветет, и в этом-то все дело: в конце концов, все мы хотим жить.

Мария уставилась взглядом в потолок. Мертвецы в Садовом переулке, безмолвие, мальчишка-газетчик, листовки, бомба и Роланд — все это связано в одну цепочку. В ее памяти вновь возник ужас последних недель. Квартира, работа в Учреждении, визиты в подвал, постель в подвале и безмолвие — вот еще одна цепочка. И там, и здесь все связывала угроза. Ей можно было поддаться. И можно было сопротивляться из последних сил. А что потом?

— Георге знал, что в один прекрасный день они клещами вытянут из него признание и он все расскажет, всех предаст, — сказала Мария. — Когда он увидел, что Чужаки вот-вот возьмут над ним верх, он повесился. Он показал, где есть положенный им предел, как раз тогда, когда они были уверены, что властвуют над ним беспредельно.

— Вы тоже ищете для себя этот предел?

Мария взглянула на него.

— Нет, — сказала она. — В данный момент я ничего не ищу.

Поутру Марию разбудила монахиня. Сначала надо было измерить температуру, потом, когда Мария снова задремала, надо было умываться. В третий раз произнеся «доброе утро», она принесла завтрак. За окном растекалась белесая мгла, и Мария представила себе, как блестит от инея трава и гравий на дорожках. Наступила пора, когда утро окрашивается в пастельные тона, густой туман сменяется дымкой, и луга вокруг деревни выглядят бескрайними, так что трудно себе представить, что они где-то кончаются.