Промежуточный человек

Стал Федор Архипович как бы причиной беспорядков, получивших широкую огласку. И был, как причина, сразу же устранен.

Ответных действий он никаких не предпринял, к властям взывать не стал, а тихо укатил, тем самым как бы признав свое поражение.

Глава одиннадцатая «ТАЛАНТ СПОСОБНОСТЕЙ»

Тип этот не столь уж жалок и ничтожен, как может показаться при поверхностном знакомстве. Это, конечно, маленький человечек, на самой низшей из ступенек иерархической лестницы, но по сути своей, по своему положению именно он представляет власть. Мало того, он олицетворяет собой власть, как бы нарочно демонстрируя всю порочность и бессмысленность сложившейся системы.

Это Геннадий Евгеньевич Дубровин о Федьке, Федоре Архиповиче. И не только о нем.

Тихо укатив из Ути, оставил Федор Архипович в сознании односельчан, что называется, неизгладимый след. Вспоминали его часто: одна за другой всплывали в разговорах его выходки и проделки. Анна Васильевна, понятно, для всей деревни ходила в героях, в избавителях.

Не давал покоя образ бывшего совхозного бригадира и Дубровину. Правда, скандал с сеном и Федькино поражение в нем он склонен был считать лишь счастливым случаем, а в Федьке видел социальное зло, от которого не так просто избавиться.

— Ну, хорошо, — говорил он, — а не огрей его Анна Васильевна орясиной? Кто знает, сколько бы его благополучие продолжалось? — Геннадия занимали причины Федькиной живучести. — Как случилось, что Федька так долго всю деревню попирал? Как он, будучи плутом бессовестным и очевидным, при всей своей никчемности и при всей безалаберности своей деятельности, так безбедно и вполне благополучно существовал? Что же он такая был за всесильная и всемогущая личность?

— Ржавый гвоздь, — сказал я однажды, вспомнив Анну Васильевну. — Все просто: сила его в слабости. Ржавый гвоздь к делу не больно применишь. Но и вытащить его нелегко. Ржавость как раз и мешает, удерживает.

Найденным объяснением я был вполне удовлетворен. Но Геннадия такая простота не устраивала.

— Это, конечно, красиво. Но все сложнее. Не в его, а в нашей слабости дело. Чтобы ржавчина могла процветать и развиваться, нужны соответствующие условия. Ну, скажем, нужна сырость. Нужна ситуация и среда.

Именно подходящую ситуацию создавал себе Федька в Ути, черпая извращенную свою силу и даже как бы неуязвимость в своем отношении к Анне Васильевне и ее односельчанам, к их труду на земле.

— И пользовался при этом, — говорил Геннадий, — лишь одной нашей слабостью. В чем она? Да в том, что деревню оставили с ним наедине… Возьми случай с соломой. Почему он ее сжег?

— Чтобы досадить Анне Васильевне… — ответил я не задумываясь.

— Нет, подожди, — перебил меня Геннадий. — Зачем он ее сжег, а не раздал по дворам? Неужели ты думаешь, что он не нашел бы повода обделить соломой одну Анну Васильевну?

Зная изобретательность Федора Архиповича, я так не думал.

— То-то и оно! — продолжал Дубровин. — Все не так просто. Дело здесь все в том же стремлении продержаться у власти. А продержаться Федор Архипович мог, только попирая деревню, держа ее в зависимости от себя, вынуждая ее идти к нему на поклон. Эту зависимость он и подчеркнул… И траву он не давал косить на неудобицах, потому что знал: именно так заставит всех идти к нему просить участок для покоса. Жизненная потребность и необходимость держать в деревне домашний скот… кормила Федьку. Даже и буквально кормила. Вспомни, как он работал пастухом…

Это было сразу после той истории со свеклой и с телеграммами, когда изгнанный из должности Федька вынужден был, не имея за душой никакой специальности, в руках — никакого умения, а во дворе — ни курицы, ни петуха, податься в пастухи личного стада.

Вскоре он убедился, что должность пастуха ничем, пожалуй, не уступает бригадирской. С коровы платили ему по шесть рублей в месяц, да еще собирали торбу, да еще по очереди выделяли помощника. Коров в трех окрестных деревнях набиралось шесть с лишним десятков — справиться с таким стадом, имея помощника и собаку, дело нехитрое, а получал Федор Архипович таким образом до четырехсот рублей наличными, да при полном пансионе, да с полным выражением почтительности, которым деревня балует дефицитную по нынешним временам должность.

Почтительность эта вполне компенсировала Федьке некоторую внутреннюю ущемленность — все-таки из бригадиров он был изгнан. Правда, своим «подпаскам» Федька частенько говорил, что в должность его еще призовут, никуда не денутся. И намекал на особый его, Федькин, к делам подход… «Талант способностей надо иметь…»

И действительно, вскоре его призвали.

И снова тогда началась для Федьки обычная жизнь, усложненная лишь вновь появившейся заботой, впрочем, вполне для него приятной и не обременительной, — сводить с Анной Васильевной счеты. Еще и оттого необременительной, что сведение счетов как раз и помогало ему «иметь подход» и жизнью Ути управлять.

Попробуй, скажем, Анна Васильевна, пусть и взбешенная тем, что свекла пропала под снегом, в другой год на прополку или уборку не выйти. Или взбунтуйся она — откажись сгнивший по нерадивости того же Федьки картофель перебирать. Тут он ей участок для косьбы и не выделит. Ну, не совсем не выделит — такой власти у него нет: молоко-то Анна Васильевна в совхоз исправно сдает, не выделить нельзя. Но забыть он может. И заставить ее лишний раз прогуляться до конторы. А потом, когда уже все покосы распределены и розданы, отведут ей участок на болотистых кочках да на отшибе, куда и проехать-то можно лишь на лошади. А лошадь, опять же, можно к сроку не дать, тогда сено дождем прихватит, оно и подгниет. Ну и так далее…

Призвать-то Федьку призвали, но, как оказалось, на его же беду. Все эти постоянные притеснения и помыкания, накопившись и достигнув однажды критической массы, вызвали в Анне Васильевне взрыв. Геннадий довольно скоро понял, что скандал в Ути не такая уж случайность. Поражение Федьки было предрешено тем, что все его существование противоречило здравому смыслу, которым в своей жизни руководствовалась Анна Васильевна.

Помог это понять Дубровину, казалось бы, незначительный и простой пример.

Как-то Геннадий спросил у Анны Васильевны, чего это они не косят траву на его участке. Константин Павлович подкармливал участок селитрой, и трава вымахала отменная. Однако соседи ее не трогали, а занимались мелочевкой, собирая с неудобиц по травинке.

От вопроса Анна Васильевна отделалась неопределенно-шутливо. Но Геннадий понял: накашивали старики ровно столько, сколько успели бы своими силами сгрести и накрыть, завидев приближающуюся тучу…

Федьку такие тонкости никогда не занимали. Так, однажды, воспользовавшись нагрянувшим отрядом шефов, он все скосил — где сухо и ничего почти от жары уже не было, где низко и сыро… И все, разумеется, сгубил, когда шефы уехали. Даже дважды сгубил. Сначала сгноил под проливными дождями, не успев собрать. Потом загрузил в сенажную траншею — подгнившее и сырое, вперемешку с теми же ветками. И в результате превратил в неприменимую бурду.

Здесь не Анны Васильевны был уничтожен труд, как в истории со свеклой, оставленной под снегом, но тем не менее боль душевную это у нее вызвало. И досаду, сродни той, что испытывала Анна Васильевна каждый день, проходя мимо худющих бычков, томящихся в загоне — и под дождем, и в знойную жару. У Федьки до них никак не доходили руки. Смотреть на них без сострадания и впрямь было невозможно… Этот загон Федька называл летними лагерями. И однажды не без важности пояснил Дубровину, что, согласно научным рекомендациям, в таких лагерях можно производить мясо без всяких капитальных затрат.