Промежуточный человек

С этим (узнав о случившемся от своей Анжелы) Федька и понесся назавтра в Уть, до черноты в глазах сжимая руль.

За дочь свою ехал разобраться..

Приехал — и обомлел. От всего увиденного здесь, в сравнении с чем обида за дочку сразу оказалась пустячной. Обида за вчерашнее могла заставить Федьку разве что нахамить — продемонстрировать, что и мы, мол, не лыком шиты, на все посягательства обеспечим ответ.

Взяло за живое Федьку, задело его совсем не это.

И так задело, что ни охнуть, ни вздохнуть. Прямо как в поддых двинуло. Отчего и притих он сразу, появившись на даче у Сватова. И за стол приглашенным уселся, и даже выпил свой стакан, правда без всякого удовольствия, как если бы пролилось мимо — за отворот рубахи и на живот, отчего не изнутри обожгло, а снаружи дернуло холодом.

Задело его благополучие Ути, заметно преобразовавшее деревеньку со времен его отъезда.

И асфальт до самой реки, и мостик, да еще беседка… И воду провели, и заборы подправили, и крыши. Да все без него, без Федьки (не в том смысле, что без его участия, а в том, что не ему досталось), и даже как бы ему назло.

Оказывается, в Ути можно жить. А жить можно в Ути даже лучше, чем живет он, отсюда уехав. А это уж совсем оскорбительно.

Федору Архиповичу и Дубровин-то всегда был как заноза под ногтем: то затихнет, то снова начнет дергать. Из-за того, что Дубровин жил лучше его. И образованным был, чего Федька достичь не удосужился (трудностей здесь он особых не видел, отчего не видел и дубровинских заслуг, полагая дело вовсе не в том, чтобы учиться, а в том, как суметь на учебу пристроиться) и даже дочке своей обеспечить не сумел. Тем, как Анжела с дубровинской помощью устроилась — по индивидуальному пошиву, Федор Архипович, конечно, был доволен. Специальность жизненная, практическая — какие люди приходят кланяться! Но вместе с тем он был и уязвлен недоступностью для нее высоких сфер, как-то подчеркнутой Сватовым: ребенок, мол, поступать должен туда, куда у него головка пролазит. Работа, конечно, теперь у нее уважаемая, но все же это работа, а не образование, приносящее, как известно, уважение без всякой необходимости горбатиться. Для чего все и учатся. Со способностями дочки неудачу ее поступления в какой-нибудь институт он не связывал. А видел причину только в высокомерии Дубровина и всей его компании, отказавшейся их принять и приблизить, в их нежелании потесниться у корыта, чтобы ему, Федору Архиповичу, помочь в главной жизненной заботе: пристроить чадо как следует… Сами-то кто? Сами вырвались и на своих же плюют.

Дубровин тем более стал ему неприятен, когда начал его стороной обходить, нос воротить, как от выгребной ямы. Всех рассуждений Дубровина о промежуточном человеке Федька, разумеется, не знал, но понимал и чувствовал, какое тот ему определяет место, как если бы Федька не человеком был, а не более чем тлей, обжиравшей с веток листву. Ну, это мы еще поглядим, кто из нас тля.

А Сватов? Сватов еще хуже, это Федька сразу угадал. Вредительность его Федор Архипович нюхом учуял, еще только к его дому приближаясь, шкурой своей обожженной почувствовал, как если бы голым в крапиву угодил.

Хамским поступком по отношению к нашалившим у пруда детям Сватов подчеркнул свои барские намерения ставить всех на место. Открыто выявив к нему, Федьке, ко всему его отродью свое пренебрежение, высокомерие и даже хамство.

Едва только глянув на перемены в Ути, на эту полуголую компанию, на глупую радость городских, с граблями, лопатами и вилами копошившихся в усадьбе Сватова (с утра субботник решили было для разминки продолжить), понял Федор Архипович, что ему здесь места нет.

И граблей ему не протянули, отказавшись тем самым признать своим, и руки не подали…

Знать сватовских теорий и принципов Федька не мог, но чутье заменяет любое знание. Основываясь на чутье, он понимал, что все, ему от роду положенное, все, что он мог и должен был здесь иметь, Сватов себе присвоил, его, Федьку, отсюда как бы вытеснив, от корыта оттолкнув. И намеревался при этом одеколоном благоухать, всеми благами пользоваться, про Федьку забыв, жить и, наслаждаясь покоем, торжествовать свою победу.

Так вот — не выйдет, дудки вам! Не на такого напали. Здесь Федор Архипович становился уже не просто Федькой, для которого лишь бы выпить-закусить, поспать и снова закусить-выпить, а непримиримым идеологом. Противником Сватова и всей его компании, откровенным и смертным им всем врагом. Всем, и директору Птицыну, который тоже вот с грабельками на участке упирается, его, Федьку, продав, к чужим людям пристроившись…

— Ты подлец, Сватов! — кричал Федька меньше чем через час, размазывая кулаком по лицу пьяные слезы. — И я докажу тебе, какой ты подлец. Подлец, и друзья твои окончательное жулье, хоть и культурные… Ворюги!

Здесь Федор Архипович, одетый по-городскому, но в сапогах, пошел со двора, на ходу продолжая выкрикивать свою обиду, но уже затихая, уже как бы только для себя:

— Но ты у меня запоешь, Сватов… Ладно, Сватов, ты у меня еще запоешь.

У калитки он остановился и, повернувшись к гостям, застывшим вокруг большого, с вечера выставленного под яблоней стола, заявил спокойно и даже как бы трезво, обращаясь уже не к Сватову, а сразу ко всем:

— Все, значит, собрались? Все вы у меня и запоете. Еще пожалеете про Федора Архиповича, еще вспомните, как не подали ему стакан.

Про стакан — это была метафора. В гневе Федор Архипович высказывался метафорично. Стакан-то ему как раз подали — для перемирия, и он не отказался. Потом довольно долго сидел за столом, но как бы в сторонке, положив свою городскую соломенную шляпу на землю. К закуске не притрагивался, только поглядывал по сторонам и постепенно накалялся, ощущая поднимавшийся изнутри жар неодолимой злости, обиды, — ежели он отсюда уехал, то вовсе не значит, что и ему, и детям его дорога сюда заказана. Нет, извините-подвиньтесь, кто где вырос, там его и дом, там и полное право.

— Вы у меня все запоете, — еще раз сказал Федька, возвращаясь к столу, чтобы подобрать забытую шляпу.

Объявил тем самым Федор Архипович идеологическую борьбу, если хотите — даже расправу. Со Сватовым, с Дубровиным, с Петей — со всеми их друзьями и собутыльниками, безнаказанно и с попустительства местных властей превратившими производственную зону сельскохозяйственного предприятия в дачную местность, возомнившими, что они здесь хозяева, вообразившими, что есть на это у них какие-то права.

И в этой борьбе он оказался неожиданно опасен и силен. А силен он оказался из-за одного своего умения…

Умел Федька писать.

Хотя и с ошибками, что, впрочем, только усиливало воздействие, придавая писаниям дополнительную достоверность и соответственно вес.

Дубровин потом об этом высказался приблизительно так. Промежуточный человек создал не только свою систему ценностей, где все видимость (видимость знаний, умений, деятельности, достижений и подвигов), не только свою систему промежуточных показателей, никак не связанных с конечным результатом, с его общественной полезностью, но и тактику самозащиты. Не производя и не имея ничего своего, он всегда защищает о б щ е е: общую собственность, общее дело, общую справедливость.

Сел за бумагу Федор Архипович, естественно, не тотчас. Сразу по возвращении из Ути он только составил два списка: первый — на кого писать, второй — кому адресовать.

С первым списком пришлось провести немалую подготовительную работу. Определяющим было намерение Федьки вести наступление широким фронтом, сразу на всех участках и по всей глубине обороны противника, уничтожая возможные очаги сопротивления, сгребая и сминая все на своем пути. Список лиц, на которых он писал, был вполне обстоятельным перечислением участников (узнать про них в условиях сельской местности не составляло большого труда) обеих строительных эпопей, начиная еще с приобретения дома в Ути доцентом от кибернетики. Таким образом в список, не считая Сватова, Дубровина и меня, вошли: