Пронзительная жизнь
Шрифт:
Она максимально подготовилась, целые сутки она только и думала, как бы все прошло идеально: подгадала время, когда ребенок заснет крепким сном, перепроверила пылинки, крошки на своей одежде, пару раз почистила шерстяное пальто, чуть ли не под лупой обследовала каждый миллиметр дорогих эластичных колготок, отрепетировала макияж – прямо как невеста на выдание, ага, и осталась довольна приготовлениями.
Она, сияющая и довольная, вышла из дома прямо в Uber, забыв свой картхолдер, чуть не забыв люльку с младенцем. Пересчитала деньги на карте, привязанной к Apple Pay – семь тысяч рублей, должно с запасом хватить на легкий ужин и обратную дорогу. Она ехала, смотрела на вечернюю – и самую потрясающую – Москву и в эти секунды испытывала мощнейший душевный подъем.
“Улыбайся! Улыбайся, Саша! Будто ничего не случилось, будто и не было родов, страшных малопонятных диагнозов, предательства Макара, потери себя.
Улыбайся, как будто уголки рта прибиты гвоздями на уровне щек, как будто твое лицо – это маска Джокера. Чтобы никто не догадался, как ты жила эти месяцы.
Где твоя гордость?
Улыбайся, сука, улыбайся что есть сил.
И иди.”
___
Бокалы опять зазвенели, официант принес уже третью бутылку, а Саша подумала, как же они будут оплачивать их? Она рассчитывала взять бокал мартини, или даже парочку, и спокойно потягивать весь вечер, но тут запал подруг ее немного напугал. Она пыталась подглядеть цену шампанского в меню, но винную карту уже унесли. Весь вечер, неосознанно, в попытке получить ответ на главный сегодня вопрос, Саша исподтишка наблюдала за подругами: за их слегка жеманными жестами, за спокойной расслабленной позой, за тем, что скрыто от глаз, когда ты находишься внутри этой касты, а потом, по неожиданным причинам выходишь, и тут тебе оголяется вся истина. Не плохая, не кричащая, а просто истина, что этот мир и эти женщины – ее подруги – принадлежат к определенному образу жизни и неизвестно, что будет, если вдруг будешь отличаться от клана.
Нет, Саша теперь стала другой.
Она с некоторой долей жалости и вызова посмотрела на спящего ребенка.
Сказать им про него? Ха! В хорошо освещенном дорогом ресторане разряженная Саша, как никогда, чувствовала глупость решения поделиться своей проблемой с подругами.
То, что сейчас происходит в жизни у нее – стыдно. Стыдно говорить, стыдно признавать, что как прежде – не будет никогда, стыдно, что беспросветное отчаяние неминуемо поглотит ее, стыдно – что именно это люди ожидают от любой матери ребенка инвалида и заранее готовят речи, взгляды и темы разговоров, чтобы потом уйти и выдохнуть, будто освободились от тяжкого груза.
Стыдно, стыдно, стыдно…
Общественное мнение, от которого никуда не деться, только если деть куда-либо себя или пресловутое общество.
Раньше было стыдно болеть СПИДом, потом раком, а сейчас стыдно быть матерью ребенка-инвалида. Колыхнулась – а потом практически сразу пропала – инфантильная мысль о том, что где-то в этом мире поломка, если болезни у людей вызывают стыд, а не осознание поддержки и помощи со всех сторон, а особенно помощи близких людей. Иначе зачем они, эти близкие люди? Встречаться вот так, близко делиться “умеренно приемлемыми” новостями о том, как ведут себя их молодые мужья или жены – если есть – или о начальнике на работе, или о сексуальной открытости и экспериментах. А только наступят крайние, пограничные состояния – невероятно счастье или днищенноское горе – дак все близкие куда-то пропадают. Испаряются. Болезни – испарители близких людей.
“Не виновата я, что родила его таким” – каждому прохожему хотела кричать Саша, объяснять на опережение, не дай бог уже составят о ней мнение. Хотела – и кричала внутри, так, чтобы ни один писк не вырвался из ее рта. “Не вытесняйте меня из вашей жизни” Ведь мы – близкие люди” – хотела выпалить в лицо подругам.
Стыдно.
Не скажет. Никогда она сама не скажет. Не поймут. Они будут смотреть на нее оленьими глазами, трагично и артистично скривив губы – при этом контролируя лицо, чтобы не вылезла морщинка – кивать и опускать взгляд, когда она захочет прочитать настоящее сочувствие.
Со-чувст-вие.
Не
жалость.Нет, она на такое не пойдет. Проще наврать – например, реалистично выглядит ложь о том, что ее с ребенком наконец-то вызывает к себе Макар – и исчезнуть из их жизни. Можно изредка оставлять восторженные комментарии под их фотографиями с отдыха. Или раз в несколько месяцев переписываться, отдавая дань цифровой вежливости.
Они почти и не заметят. На словах конечно да “нам надо чаще списываться, и обязательно встречаться”, но по-настоящему незаменимых людей не бывает. И подруги, как бабочки, взгрустнув, перелетят на следующий цветок приятельствования.
А у нее впереди только…
Саша даже не помнила, как весело попрощалась с подругами, сославшись на усталость – хотя на самом деле холодела от страха, что ребенок сейчас проснется и заверещит своим паранормальным жутким писком – и добралась до дома на метро, ловя на себе странные взгляды прохожих. Ей не хватило денег на такси, по высоченным пятничным тарифам даже до их неотдалённого района машина стоила две тысячи. А от ужина осталось лишь пятьсот рублей – и то, ох как сосало под ложечкой у Саши, когда делили счет и она ждала оглашения суммы, как приговора. Хотя раньше, подруги постоянно одалживали друг у друга разные небольшие суммы и ничего в этом такого не было. Но – не сейчас.
Дома она быстро скинула свою одежду и побежала ставить чайник, потому что жутко замерзла. И только потом села на стул и поняла, как же устала морально. Она лишь сейчас поняла, что липкий, обволакивающий страх и мышечное напряжение не оставляли ее всю встречу, и Саша одновременно ненавидела свою слабость, и злилась на ____.
Он хотел слишком много ее жизни. Он хотел ее всю, без остатка. Только он, младенец, хозяин Саши, господин и повелитель. А она – никчемная раба, которая должна исправно исполнять укачивания, обнажать коричневые и нередко со следами зажимов деснами, соски, менять памперсы (и лучше с дышащим слоем), поддерживать комфортную температуру тела и, самое важное своевременно обеспечивать лекарствами. Иначе – посинения, приступы, а, если повезет, то просто протяжный вой.
Чайник, наконец, оповестил о степени нагрева воды и Саша, пытаясь проморгать слезную пелену, нашла дешевый чайный пакетик, засунула его в первую попавшуюся кружку и плеснула горячей жидкости.
Сука! Как же она устала!
А что, если так подумать, ей остается делать? Не ухаживать? Забить и пусть кричит, пока добрые соседи не позвонят куда надо, и за ребенком не приедет соцопека?
Стыдно.
– Ну, что, теперь я только с тобой. Доволен? – Саша смахнула слезы, зло пнула стул, и он отлетел на пару метров, ударившись о ножку стола. Люлька с ____ стояла далеко и никак даже не шелохнулась. – Доволен, я спрашиваю? А-а-ааа.
Горячая кружка, от которой она так и не успела избавиться, выплеснула Саше на руки немного кипятка, а затем – под дрогнувшей рукой – перевернулась и ошпарила все пальцы.
____ лежал, как раньше, но Саше показалось, что он ехидно приподнял уголок рта. “На мол, получай, нерадивая – плохо дающая молоко – грудь, вокруг которой непонятно зачем образовались другие части тела”.
– Ненави… – она осеклась. Хотела, честно хотела, выразить вслух эту эмоцию, но не смогла. Все-таки он вылез из нее. Ему, возможно, тоже тяжело, хотя он этого не понимает. Потому что он овощ. Какой смысл жалеть? Саша подставила руки под ледяную воду и ее сердце – вместе с обжигающей болью – потихоньку успокаивалось.
К черту. К черту все.
Пора было кормить. ___ не подавал признаки голода, но расписание, установленное врачом, Саша не хотела нарушать. И причиной было даже не здоровье ребенка, а нежелание чаще, чем положено, посещать медицинское учреждение, терпеть бесконечные вопросы о состоянии, которые вызывали большие по силе отрицательные эмоции, чем беспокойство за ребенка в реанимации.
Саша, хоть и привыкла к больнице, хотела немного – пожалуйста, пожалуйста! – побыть в своем доме. Поэтому, все нужно было делать по правилам.