Пропавшая ватага
Шрифт:
Усевшись на узкую лавку рядом с Устиньей, Маюни крепко обнял жену и, погладив ее по шее, прислушался и тихо спросил:
– Что думаешь про все это, милая моя Ус-нэ? Что это за люди, почему у них такой странный корабль?
– Мыслю, аглицкие это немцы, любый, – тихо отозвалась девушка. – Больше у нас на северах взяться вроде бы и некому – аглицким торговым людям сам государь Иоанн Васильевич многие привилегии дал, я про то еще дома слыхала да люди сказывали, как Строгановы тому ярились. А корабль их добрый, на море – куда быстрее струга идет, и вместителен, и пушек на нем много, да и разворачиваться ловок, ты сам видал. Однако на реке от такого корабля
– Да-а, – согласно покивал остяк. – Глубина для него нужна изрядная. А люди здешние – злы, золото им не дает покоя. Вон как на идола накинулись, ровно на кость собаки, да. Так мыслю, однако, не надо их к острогу вести.
– Не надо, – эхом отозвалась Устинья. – Только боязно мне, я смерть чую. Старшой их, что с бородищею рыжей, человек жестокий, а тот, что с тобой долго так говорил – еще хуже. Умный! Не знаю, как и обмануть их.
– Обманем, – неожиданно улыбнулся Маюни. – Иль я не внук и правнук шаманов? Что-нибудь уж придумаю, не сомневайся, да. Однако для того время нужно… – остяк немного помолчал и, прищурившись, понизил голос, хотя и без того так говорил тихо: – Ты, милая, вроде бы ветер вызывать можешь.
– Да, иногда могу, – Ус-нэ не стала отрицать очевидное.
И в самом деле, с тех пор как она побывала в царстве смерти, где едва не осталась на всю жизнь, девушка иногда видела духов, мало того, даже общалась с ними, разговаривала и могла предсказывать погоду. Правда, пока ничего у них не просила.
– Милая Ус-нэ, ты можешь попросить духов утихомирить ветер?
Темно-зеленые, словно еловая хвоя, глаза остяка смотрели на супругу тревожно и строго. Юный шаман не очень-то понимал, почему потусторонние силы были столь несправедливы, что почти напрочь игнорировали его самого – внука и правнука великих лесных шаманов – и запросто общались с его женой – обычной русской девчонкой. Маюни же не мог общаться с представителями иного мира вот так запросто – только иносказательно, с помощью бубна и жертв.
– Я никогда еще… Но попрошу. Только ты не мешай мне, ладно?
Остяк молча кивнул и отвернулся, где-то в глубине души все-таки ощущая обиду: ну как это – она может, а он – шаман! – нет?!
Устинья подтянула под себя ноги, скрестила, как привыкла сидеть в чуме, уставилась невидящими глазами в белую прозрачную ночь, маняще сиявшую за кормовым окном корабля призрачным светом желто-красной луны и сиреневого, полуугасшего на ночь солнца, в незапамятные времена зажженного колдовским народом сир-тя.
Девушка ничего не делала, просто сидела, глядя перед собой и не обращая внимания ни на бьющиеся за окном волны, ни на свет луны и далеких звезд. Ничего не шептала, ни о чем не думала, просто сидела, недвижно и отстраненно, словно бы вновь вошла в тот солнечно-холодный мир – мир смерти.
За кормой судна вдруг словно бы расцвели дивные, неземной красоты цветы, пахнувшие так приятно, что от одного запаха этого – дурманяще-пряного, обволакивающего мозг сладкой поволокой волшебных грез, – хотелось остаться там, в том мире… впрочем, нет, уже в этом! Встали стеной кусты, потянулись в прозрачно-голубое небо травы, а в зеленевшей невдалеке дубовой рощице вдруг показались белый златорогий олень и важенка. Вышли, глянули на Ус-нэ… Олень важно кивнул и величаво скрылся в дубраве, а важенка осталась, посмотрела на Устинью добрым зовущим взглядом… так, что девушке захотелось ее погладить, приласкать… и пойти следом в этот чудесный волшебный лес, лес без хищников, без боли и смерти.
– Ну, милая?
Почувствовав что-то неладное, юный шаман дернул супругу за руку, словно бы выдирая ее из мягких объятий иного мира… и тронул пальцами бубен.
– О, великий Нум-торум, о,
Калташ-эква, мать сыра земля… Ей еще рано уходить, рано! Она просто хотела кое о чем попросить…– Ты что так разволновался, милый? – повернув голову, улыбнулась Устинья. – Ох, не знаю, смогла ли я…
– А ты в окно глянь! – Маюни кивнул на море, в один миг сделавшееся вдруг гладким, без всяких волн. – Ах, люба моя, люба. Что бы я без тебя делал? Эй, эй! Милая! – шаман подергал за рукав засмотревшуюся на море Ус-нэ. – Что ты там увидела? Опять…
– Там лодка, муж мой.
– Лодка? Чья лодка?
– Думаю, местная. Она привязана за кормой. – В синих, как высокое весеннее небо, широко распахнутых очах девушки заплясали золотистые чертики. – До утра не так уж и много, но мы успеем добраться до берега. Если поспешим!
– О жена моя! Ты хочешь…
– Бей в свой бубен, милый! Читай заклинания и молись своим богам – навевай на всех немцев сладкий и долгий сон.
– Сон… – остяк нахмурился. – Думаешь, это так просто сделать?
– Я помогу… попрошу…
– Нет уж! – встрепенувшись, Маюни схватил супругу за руку и решительно дернул шеей. – Ты уже попросила, хватит. Теперь я всем займусь, да!
– Хорошо, о, муж мой. Как скажешь. Ты ведь в нашей семье главный.
Отвязав от пояса бубен, юный шаман быстро пробежался по нему пальцами, чувствуя мерный, словно бы сам по себе набирающий силу рокот.
– О, Великий Нум-Торум… О, Калташ-эква… О, великие духи рек, лесов и болот… Слово, что лжет, далеко не уйдет, куда мышь бежит, туда и песец стремится, со злым поведешься, добра не наберешься, с хорошим человеком и без чума тепло… Уммм, уммм, да! Сон, сон, приходи сон… не к нам приходи, не ко мне приходи, не к жене моей молодой приходи… сон – сон, сон – не сон… Пусть у всех на большой реке сей веки станут тяжелыми, пусть все члены их расслабятся, пусть налетят, нападут сны… Уммм, уммм, да! Уммм, уммм…
Ночную вахту на «Святой Анне» нынче держали трое: добрый, простоватый и всего опасавшийся матрос Лесли по прозвищу Заполошный Лес, из Корнуэлла, дылда Фил Джонс из Плимута и юнга Джереми Смит. Все трое собрались у фок-мачты – хоть то и было строго-настрого запрещено, чтоб вахтенные точили промеж собой лясы, но ведь всегда болтали, каждую ночь – зато не спали, и то было дело.
Заполошный Лес, бывший крестьянин, после огораживаний потерявший свой надел и семью, до «Святой Анны» и побродяжничал едва ль не до виселицы, и побывал в работном доме, о котором до сих пор вспоминал с содроганием, правда, часто рассказывал. Как и сейчас:
– Вот помню, был у нас там надсмотрщик, здоровенный такой, на вид звероватый, с черной бородой, звали его… звали его… черт! Запамятовал, как уж там его звали. И вот как-то раз… Эй, парни! Фил! Джереми! Вы слушаете?
– Да это… – подняв голову, юнга посмотрел на рассказчика осоловелым взглядом. – Так что там твой здоровяк?
– Какой здоровяк? А-а-а… Эй, да вы что там, спите?
– Да кто спит-то?
– Да Фил же, чертова дылда! Ишь, привалился к мачте… Пни-ка его посильнее, Джереми!
– Ага, пни, – юнга с опаской взглянул на храпящего под фоком амбала. – А он спросонья ка-ак врежет! Нет, Лесли, ты уж, если так хочешь, сам пинай. Эй, Лес! Во дела! Тоже уснул, что ли? Эй, Лесли… А, черт с вами…
Махнув рукой на спящих, юнга Джереми Смит повалился на лежащий у самого фальшборта свернутый старый парус. Просто вдруг очень сильно захотелось спать, так сильно, что и не вымолвить! И противиться этому чувству не то чтобы никак не хотелось, а просто не было никаких сил. Веки словно сами собой тяжелели, голова становилась чугунной, и одурманивающий сон вползал прямо в мозг тихой сапой.