Пропавшие без вести
Шрифт:
— Эх, Ромка! — воскликнул Иван
— Ты что? Охалпел?!. — удивленно спросил Дымко.
— Это я испытать хотел, испугаешься ты или нет, — деланно усмехнулся Иван.
— Ну и дурак! — проворчал Дымко, опять окунувшись в книжку…
«Наконец-то! Нашли меня и сами поручат работу! Но какая, какая же задача? И от кого? — нетерпеливо раздумывал Балашов. — Неужели все то, что приходилось до сих пор слышать о подпольной работе, о восстаниях в лагерях, о побегах, все увлекательное, опасное и высокое, превращается в явь?!» При мысли об этом он чувствовал даже головокружение.
В секцию в течение всего утра входили санитары
Больные прощались с Иваном…
— Смотри заходи, навещай, Балашов!
— Не забывай, Иван, старых дружков! Второй барак, пятая секция…
— Ты запомни: третий барак, третья секция. Приходи! — слышал с разных сторон Балашов.
— «Спутника» теперь будешь сам получать, без меня, — сказал, собираясь, Дымко.
— Что за «спутник»?
— Ну, «спутник агитатора» — «Клич»!
— Ух ты гадюка! — дружески выбранился Иван.
Он сам отнес барахлишко Ромки на новое место. Перед самым обедом санитары вынесли на носилках тех, кто был уже не в состоянии ходить.
Самохин зашел в опустевшую секцию:
— Ну как, Ваня? Остался один?
— Один.
— Прибери все, почисти, помой, приведи в порядок. Кострикин сегодня белье получает. Он не придет. В двух соседних бараках тоже остались только старшие, они помогут тебе. Рука-то твоя получше? Познакомься с соседом. Он комсомолец, слесарь-танкист. Вам вместе работать…
— А какое задание, Павлик? Какая работа? — нерешительно спросил Балашов.
— Когда будет надо, скажут. Не знаю. Я такой же, как ты, рядовой…
Балашову хотелось скорее увидеть этого соседа, которого так просто Самохин назвал комсомольцем. Когда-то дома комсомолец — какое это было простое слово. Или другое слово — задание… А здесь они заставляют так волноваться…
Иван растопил печку, согрел воды и горячей водой мыл койки, совсем позабыв про свою не вполне зажившую руку.
…Если смерти — то мгнове-енной, Если раны — небольшой… —во весь голос распелся он.
— Соловей, соловей-пташечка! Где ты там?! — крикнули от двери.
— Ну, входи, кто? — продолжая тереть койку, откликнулся Иван.
В дверях стоял коренастый парень лет двадцати, с курносым и оттого простовато-задорным лицом. Ворот его гимнастерки был расстегнут, рукава подсучены выше локтя, в руках швабра.
— Павлик послал помочь тебе убираться. Я из соседней секции. Меня зовут Федором, — сказал парень, подав ему мокрую руку.
Они с минуту смотрели прямо друг другу в глаза, взволнованно взявшись за руки.
— Ну, значит, давай убираться, — вдруг просто и буднично первым сказал Федор. — Павлик велел все до ужина кончить, а время уж вон…
— Успеем! — ответил Иван. Ему казалось, что он уже совершенно здоров и все, что угодно, может одолеть и успеть.
Они понимающе взглянули еще раз друг на друга и взялись за дело, после которого ждало их что-то таинственное и необычное…
Они мыли и скребли, изредка молча, радостно поглядывая друг на друга. Когда закончили уборку и Балашов остался один, он сердцем ощутил какое-то замирание, вроде волнения первой любви или как в ожидании первого боя.
Перед ужином опять заглянул Павлик.
— Огонь погаси, чтобы не было
света, будто пустая секция. После ужина к тебе четырнадцать человек сойдутся — старших и помощников. Остальные пока не наши… Как постучат, будешь спрашивать: «Куда прешься?» Тебе ответят: «Меня в карантин послали». Ты спросишь: «Что надо?» Он ответит: «Старшой, покажи мое место!» Кто скажет иначе, тех прогоняй, говори, что к тебе запретили входить. Когда все соберутся, то переднюю дверь запри, а заднюю отопрешь — через нее войдет вместе со мной товарищ. Он-то и поведет разговор… А ну, повтори.Путаясь от волнения, хотя нечего было особенно понимать и запоминать, Иван повторил.
Вечером Балашов, пропустив последнего, четырнадцатого, как было условлено, запер переднюю дверь, через которую все сходились. Отворив заднюю, он впустил Павлика и еще какого-то человека, лица которого не рассмотрел в темноте.
— Товарищи! С вами поговорит наш старший товарищ, — не громко, но так, чтобы всем было слышно, объявил в темноте Павлик.
— Друзья! Товарищи старшие! — произнес второй голос. Иван не поверил ушам, пораженный невероятностью: он узнал голос и интонацию Баграмова.
— Из нашего лагеря ежедневно вывозят на кладбище двадцать пять — тридцать умерших. Тех, кто еще не умер, избивают плетьми и дубинками, топчут ногами, морят голодом. Когда же мы с этим покончим?!
Темнота барака наполнилась глухим говором.
Все сами знали, что делается в лагере и в лазарете, но никто не ждал, что об этом заговорят, призывая сопротивляться, хотя в душе многие жаждали долгими месяцами такого призыва.
— Пора кончать с гестаповско-полицейским порядком! — решительно заявил голос из темноты. Иван был уже убежден, что это голос Баграмова. — И эта борьба в большой мере лежит на вас, на старших! Хлеб разделить, помыть котелки, вымыть полы и таскать парашу — все это работа, но этого не довольно! Ведь люди в отчаянии и в беде и от этого умирают вдвое скорее и больше. Ваше дело — заботиться о их бодрости и твердости духа, сплачивать их и поддерживать уверенность в нашей победе! Представьте себе, что сегодня приходит известие о разгроме фашистов. Что будет? Кто лежал, тот поднимется. Кто ноги едва волочил, тот распрямится.
— Верно! Правильно! Только и ждут все хорошей вести. Да где ее взять?!
— Из фашистской газетки доброй вести не вычитать! Они всё о своих победах кричат! — послышались голоса.
— Потому и кричат, что их победы и нет и не будет! — голос оратора звучал твердо, уверенно. — Они в сорок первом году продавали в Берлине билеты для прогулки в Москву. Прогулка не состоялась, отбросили их от Москвы. Теперь они собрались кататься по Волге. Опять отменят! С Волги начнется наступление Красной Армии на Берлин. И от Волги к Берлину движение фронта пойдет быстрее, чем шло от Берлина до Волги.
Тишина в темной секции стояла такая, как будто тут не было никого, кроме говорившего человека. Все замерли. Иван старался дышать беззвучно.
— В победном марше ворвавшись в Германию, Красная Армия освободит и нас. Мы вернемся на родину!
Темнота барака громко вздохнула, глухо загудела и разом опять затаила дыхание…
В лагере смерти и безнадежности, в черной дыре фашизма, в беспросветной мгле плена, в тот момент, когда фашисты лезли на Волгу и на Кавказ, здесь вдруг провозглашались жизнь, победа и свет, провозглашались уверенно, просто и внятно.