Прорабы духа

И всех высасывает земля-вампир.

Ты вошла в гостиницу, зубки пилкой,

был в утренних объятьях застенчивый укор —

вампирка! —

последнее, что помню — в горло укол.

Теперь пролетаю, как демон мщенья.

Где ты? Но поздно — тебя я полюбил.

В квартирах отключается освещенье.

И женщины чувствуют прилив сил.

Мадам де Пробир

— Как наши мужчины, мадам Перекусихина,

подруга наша верная, мадам де Пробир?

— Купец у Малой Грязной (ныне Куусинена)

с разбега дверь пробил —

кулак занозил.

— Все хахоньки да хихоньки, мадам Перекусихина?

— Их, как сельдей, напихано, моя императрица:

граф Иловайский с сыном шаг пробуют гусиный,

есть жеребенок ихний, есть генерал под тридцать,

боюсь, что не годится, моя императрица.

— А что вы покраснели, мадам Перекусихина?

— Чай, дула печь топиться, моя императрица.

— А кто там в вашей спальне, мадам Перекусихина?

— Наверно, мышь резвится, моя императрица.

— Давно ль у мыши сабля, мадам Перекусихина?

— Я памятью ослабла, моя императрица, кузен мой, Лешка Зуев, молоденький да

тиханький,

пришел к сестре проститься, моя императрица…

— На что ты покусилась, мадам Перекусихина?!

Пускай подаст мне в спальню глясе-пломбир.

Императрица станет тебе мадам Пробир.

Бедная, бедная мадам Перекусихина!

В снежный альбом

Мне Ленинград — двоюродный.

Но чувствую тоску,

когда линогравюрой

решетка на снегу.

Зачем в эпоху скучную

вонзает в сердце звон

курчавый, точно Кушнер,

чугунный купидон?

Рябина в Париже

Скоро сорок шестая година,

как вы ездили с речью в Париж.

Пастернаковская рябина,

над всемирной могилой горишь.

Поезд шел по Варшавам, Берлинам.

Обернулась Марина назад.

«Россия моя, лучина…»

А могла бы рябиной назвать.

Ваша речь не спасла от лавины.

Впрочем, это еще вопрос.

Примороженную рябину

я поэтам по ягодке вез.

И когда по своим лабиринтам

разбредемся в разрозненный быт,

переделкинская рябина

нас, как бусы, соединит.

Старый особняк

Душа стремится к консерватизму —

вернемся к Мельникову Константину,

двое любовников кривоарбатских

двойною башенкой слились в объятьях.

Плащом покрытые ромбовидным,

не реагируя на брань обидную,

застыньте, лунные, останьтесь, двое,

особняком от людского воя.

Как он любил вас, Анна Гавриловна!

И только летчики замечали,

что стены круглые говорили,

сливаясь кольцами обручальными.

Не архитекторы прием скопируют,

а эта парочка современников —

пришли по пушкинской тропе ампирной

и обнимаются `a lа Мельников.

На экспорт

Внутри рефрижератора не пошалишь.

Наши лягушки поехали в Париж.

Будет обжираловка на Пале Рояль.

Водитель, врежь, пожалуйста, Эллу Фицджеральд.

Превратив в компьютеры, их вернет Париж.

У наших лягушек мировой престиж.

Мимо — две Германии.

В хрустальной мерзлоте

снятся им комарики

без ДДТ.

Снятся, как их в кринки

клали, в молоко.

Как сто второй икринке

без мамы нелегко!

Крали Заонежья

наблюдают сны,

как миллионерши

заморожены.

Кровь, когда-то жидкая,

стынет у нуля.

Спят на пороге жизни

комочки хрусталя.

Что же у таможни

глаза на лбу?

Царевна размороженная

качается в гробу.

Бриллианты сбросит,

попудрит прыщ,

потягиваясь, спросит:

«Уже Париж?»

Превратиться в льдышку.

Превратиться в сон.

И услышать: «Дышит!» —

из иных времен.

В озере присниться

или на реке,

нефтяному принцу

отказать в руке.

Почему не верим?

Подо что заем?

Почему царевен

наших продаем?

Открытка

Что тебе привезти из Парижу?

Кроме тряпок, т. д. и т. п.

Пожелтевшую нашу афишу

И немного тоски по тебе.

Небогатые это подарки.

Я в уме примеряю к тебе

Триумфальную белую арку,

Словно платье с большим декольте.

~~~

Энергиею переполненный,

шагаю в тусклом свете дня.

Душа, как шаровая молния,

ударит в небо из меня.

Я так измучен этой жгучей,

наичернейшей из свобод.

И так легко! И луч из тучи

торчит, точно громоотвод.

К барьеру

(На мотив Ш. Нишнианидзе)

Когда дурак кудахчет над талантом

и торжествуют рыцари карьеры —

во мне взывает совесть секундантом:

к барьеру!

Фальшивые на ваших ризах перлы.

Ложь забурела, но не околела.

Эй, становитесь! Мой выстрел — первый!

К барьеру!

Бездарность славословит на собранье,

но я не отвечаю лицемеру,

я пулю заряжаю вместо брани —

к барьеру!

Отвратны ваши лживые молебны.

Художники — в нас меткость глазомера —

становимся к трибуне и к мольберту —

к барьеру!

Строка моя, заряженная ритмом,

не надо нам лаврового венца.

Зато в свинцовом типографском шрифте

мне нравится присутствие свинца…

Ко как внезапно сердце заболело