Прощание еврейки

Иосиф растерялся, но перечить не стал. Взял вещи в охапку и направился в другую комнату. Но Римма его остановила:

–  Или нет. Не так. Ты сейчас примешь ванну, а потом оденешься во все новое. Как символ.

–  Перед смертным боем, что ли?
– попытался пошутить Иосиф.

В ванной он долго мылился душистым мылом, тер себя мягкой мочалкой, сердился на кости и суставы, выпиравшие из-под кожи, на толстые ногти на ногах, на седые волосы по всему телу. И при этом пребывал в состоянии невесомости, которое никогда не испытывал в полную меру. Всегда что-то мешало.

Вышел - и Римма захлопала в ладоши:

–  Ой, артист! Робер Оссейн! Вылитый. Ну, вылитый, как две капли! А чего мы будем вечера ждать? Прямо сейчас пойдем, я только быстренько приведу себя в порядок. Посиди пока, Йосенька, отдохни, походи по комнате, как туфли - не жмут?

В ванной комнате Римма пробыла долго, но когда вышла, настал черед Иосифа выражать мнение:

–  Римма, Римма… Римма, Римма. Я артистов совсем не знаю, а то бы сказал, кто ты есть.

На улице Римма предложила:

–  Йосенька, давай не говорить между собой, а просто молчать и смотреть по сторонам, на людей, дышать воздухом. Мне необычайно приятно и легко. А тебе?

–  И мне.

На них даже оглядывались, вероятно, принимая за иностранных туристов.

Вернувшись домой, никаких разговоров тоже не заводили. Римма обняла Иосифа, и он ее принял, как будто только этого и ждал столько лет.

На второй день на улицу не выходили, а только лежали в постели.

На третий день утром засобирались к Аркадию Моисеевичу.

Римма торопила:

–  Давай, давай скоренько, Йосенька. Сегодня четверг, надо дарственную оформить, у меня нотариус наготове завтра ждет, я еще из Москвы договорилась. Мы сто лет знакомы, он все сделает. Мне в субботу надо быть в Москве.

Иосиф отказался обряжаться в новую одежду, напялил свое.

Дверь дома в Ирпене оказалась незапертой. В кабинете на диване лежал Аркадий Моисеевич. Мертвый.

На столе большой листок бумаги - письмо.

“Дорогой Иосиф! Моя жизнь подошла к концу. Я знаю, что огорчу тебя своим поступком. Но не надо расстраиваться и пугаться неизбежного. Я понял, что пришло мое время. Сейчас весна, и все цветет. И я ухожу в хороший день. Если будет возможность, если существует такая возможность, я непременно дам тебе знать о себе, и тогда мы поговорим.

Привет Римме”.

И приписка в самом низу листа, чтобы удобно было оторвать особо:

“Настоящим уведомляю компетентные органы, что моя смерть совершенно добровольна, я принял сильнодействующее лекарство, которое хранилось у меня. Лекарство никем мне не было специально доставлено”.

Число, подпись.

Число вчерашнее.

Письмо сначала прочитала Римма, потом передала Иосифу:

–  Что ж, ты у него на первом месте. Может, он тебе и дом завещал?

Иосиф, еще не вполне понимая, что произошло, подошел вплотную к Аркадию Моисеевичу и потрогал за твердое плечо:

–  Аркадий Моисеевич! Аркадий Моисеевич…

–  Он умер, я же врач все-таки. Отойди от него, Иосиф. Вот он всегда такой. Все по-своему. Все мне назло. Теперь милиция, объясняйся что почему.

Римма рылась в столе, в шкафу, перебирала бумаги, ругалась шепотом.

Наконец приступила к Иосифу:

–  Скажи честно, он на тебя дом переписал?

–  Я ничего не знаю. Мы не обсуждали.

–  Ну ладно. Если б он так поступил, он бы тебе сообщил. Значит, теперь затяжка, пока оформится наследство. Ой, времени совсем нет! Деньги за участок вносить через месяц.

–  Римма, - решился вступить Иосиф, - умер твой отец. Ты хоть посиди у его постели, помолчи, подумай о нем.

–  Нечего мне думать. Мне жить надо!
– отрезала Римма.
– Я на почту, звонить. Всех на ноги подниму. В субботу похороним. Никому из знакомых сообщать не буду, ни к чему.

Как сказала, так и сделала.

Посмертную самоубийственную записку утаила, вскрытия не делали, похоронили в субботу. Рядом с Идой Львовной. У могилы находились только Иосиф и Римма.

На прощание Римма попросила:

–  Я тут машину закрутила, будут приходить дом смотреть, так ты побудь тут. Показать, поводить вокруг, представить окрестность. Я буду звонить. Насчет цены не заикайся, это другой человек уполномочен. Твое дело - двери открыть и его с покупателем пустить.

Говорила строго. Будто не гуляли по Крещатику, будто не хвасталась перед Иосифом кремовым костюмом джерси.

После отъезда Риммы Иосиф принялся убирать в доме. Вымыл и вычистил всюду, кроме кабинета. Не решался зайти. Но надо. Отворил дверь, постоял на пороге. Начал с окна. Потом - пыль. Потом - пол. Под кроватью лежали книга и лупа. Наверное, Аркадий Моисеевич читал напоследок. Толстая большая книга была раскрыта на середине.

Иосиф поставил книгу на полку. Лупу засунул в карман брюк. Продолжил дело. В дальнем углу, у самой стенки, наткнулся на что-то. Оказалось - дредл*. Старый-престарый, ивритские буквы по бокам вытерлись, но угадать можно. Иосиф проговорил: “Чудо великое случилось там”.

Иосиф пристроил дредл на подоконник и пошел во двор - надо и там навести порядок. Покупатель есть покупатель, и его ничего, кроме порядка, не интересует.

Метет двор, а сам крутит в голове дредл. Сколько же денег перепало детям за годы, пока крутился дредл? Аркадий Моисеевич, точно, успел и царские получить. Складывал в коробочку какую-нибудь, конфетки покупал или книжки. Наверное, все же книжки.

А Иосифу - уже другое дело - совсем малолетнему, младенцу, можно сказать, на Хануку подкидывали петлюровские, самостийные карбованцы, потом советские полушки. На полушки много не купишь. Еле-еле получался сахарный петушок и жменька семечек. А радость. После полушек - это, значит, после 22-23-го, уже не крутил, и Хануки не было, считай.

Вскоре стали приходить покупатели. Смотрели дом. Нравилось.

Иосиф поинтересовался у доверенного Риммы, когда окончательно решится вопрос с продажей. Тот ответил, что в общем-то нет никаких препятствий, чтобы обделать дело в кратчайшие сроки. Вот Римма Аркадьевна приедет, и все доведут до точки.

Римма приехала и поставила точку. Дом по документам перешел к новым хозяевам почти со всем содержимым.

Римма сама выступила с инициативой, чтобы Иосиф взял себе что хочет.

Он отказался - ничего не надо. А попросил только дредл.

–  Это, наверное, Римма, твой. Но, честно говоря, мне бы только его и хотелось на память про Аркадия Моисеевича.

–  Да пожалуйста, забери. Тем более я к этому отношения не имею. Папа с ним носился, всегда держал рядом с собой и крутил. У меня, кроме раздражения, ничего к этой игрушке не было. А к старости он, видимо, совершенно впал в детство. Только я тебе, Иосиф, по-дружески посоветую такими вещами заново не обзаводиться. И так про тебя говорят ненужное. А слухи, сам знаешь, вещь коварная и непредсказуемая в смысле последствий.