Прощание с миром

У меня и сейчас лежит дома эта фотография, единственная, на которой мы снялись вместе. Дмитрий сидит медведем, чуть неуклюжий, косит глазом в фотоаппарат и руки на коленях сложил. Лицо у него доброе, какое у него всегда было.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Еще один рассказ Кондратьева

— Яуже не могу объяснить сейчас всего, не могу

сказать, как случилось, что мы попали в ту часть Германии, где, как я теперь понимаю, еще не было наших войск и куда еще не пришли ни американцы, ни англичане.

Для меня это тоже какой-то совершенно необъяснимый, невероятный какой-то случай...

Началось все с того, что где-то после полудня, как мне помнится опять же, мы еще только устраивались на новом месте, она ко мне приехала. Приехала, как всегда, неожиданно и, как всегда, очень торопилась. Какой-нибудь час или два всего побыла она. Говорила, как всегда, что очень торопится, что ей необходимо сегодня же вернуться к себе. Что приехала она па этот раз только потому, что была оказия, подвернулась машина, которая шла прямо в наше расположение. Одним словом, не успела заскочить, как тут же принялась собираться обратно.

Мы уже знали теперь, что связаны друг с другом на всю жизнь... Мы были как муж и жена, хотя по-прежнему встречались редко, особенно теперь, когда я опять был в полку, а она там, у себя, в своем госпитале. Мне, как вы понимаете сами, вырваться к ней было еще труднее, чем ей ко мне... Они к тому времени тоже уже переместились, продвинулись, как и все тылы нашей армии после взятии Берлина.

Ну что было делать... И ехать нельзя, и не ехать нельзя! Но не отправлять же ее одну! Хотя и не положено было мне отлучаться неизвестно зачем и куда, но все-таки я поехал.

Мы вышли на дорогу и скоро, через каких-нибудь десять минут, были уже в пути — наверху, в кузове первой попавшейся, подобравшей нас на этой дороге машины. Мы влезли в нее, не расспрашивая и не раздумывая особенно. Надо сказать, что хотя война вроде бы закончилась, но здесь, на дорогах Германии, все еще было в движении, дороги были все так же забиты войсками, транспортом, людьми и машинами, движущимися во всех направлениях.

Мы гнали на ней, на этой первой попавшейся, остановившейся перед нами полуторке, рассчитывая если уж не добраться прямо до самого места, то хотя бы подъехать поближе. И так бы именно все и было, наверно, если бы в какую-то минуту в конце дня уже, когда клонящееся к земле солнце должно было вот-вот спрятаться за лесом, на развилке дороги, в лесу тоже, мы к тому времени въехали в лес, водитель подхватившей нас полуторки не свернул, как показалось нам, явно куда-то не туда. Вернее даже так: на перекрестке, где одна из дорог вела вправо, он поехал прямо, в то время как нам, как считали мы почему-то, скорее всего надо было направо. Яне знаю, почему мы так решили. Мы тотчас принялись стучать ему в кабину, и он, хотя и не сразу, потому что гнал перед тем сильно, притормозил немного, на один миг всего. Мы, как всегда, не дождавшись, когда он остановится, едва только он начал притормаживать, выкинулись за борт, сначала я, а потом, когда машина остановилась окончательно, и Тоня, которой я помог, придержав ее, пока она спускалась оттуда сверху. Борг у полуторки был высокий, и слезать было трудно.

Полуторка, в которой мы ехали, скрылась из виду, а мы остались стоять на дороге совсем одни, в лесу, выброшенные неизвестно где, посреди дороги, ведущей неизвестно куда. Лес как-то разом вдруг и притих и примолк, а дорога опустела.

Мы решили пока по ждать, не стоять тут, на этом перекрестке, а идти вперед, тем более что пока еще было достаточно светло да и дорога была хорошая, хорошо накатанная, наезженная. Все равно какая-нибудь полуторка рано или поздно, как считали мы, нагонит нас... Мы шли по затененному, лоснящемуся от множества прошедших по нему колес асфальту и оглядывались, прислушивались к тому, что делалось у нас за спиной, все время ожидая услышать гул приближающейся машины, которая, как мы надеялись, вот-вот должна была нагнать и подобрать нас. Яне знаю, на что мы рассчитывали и откуда бралась у нас эта уверенность. Уж кто-кто, а я-то должен был знать хорошо, как мало бывает охотников ездить по ночам — на войне, на фронте... Вокруг нас был сосновый густой лес, и не такой, где все сучки собраны, а обычный, влажный, довольно глухой немецкий лес. А перед нами — все тот же кусок этой черной, гладкой, хорошо еще недавно наезженной и неизвестно куда теперь ведущей лесной дороги.

Яне знал, что в маленькой Германии так много лесов!

Мы шли уже, наверно, около часа, а между тем ни одна машина не появилась, сколько мы ни оглядывались и ни прислушивались. Дорога была как вымершая. Мы уже начали сомневаться, правильно ли мы поступили, что так вот с ходу, сдуру можно сказать, не разобравшись как следует в обстановке, выкинулись ни с того ни с сего из подобравшей нас полуторки на этот асфальт, на эту дорогу. Как бы там ни было, но она, эта случайная полуторка, все-таки везла нас куда-то, а теперь мы шли пешком через все более темнеющий безлюдный лес и не знали, куда мы идем и можно ли еще рассчитывать на какой-нибудь транспорт.

Похоже было, что мы во второй раз попали в ту же ситуацию. Можно сказать даже, что нам везло в этом смысле...

Мы все ускоряли шаги, словно бы нас что-то подгоняло. Между тем в лесу с каждой минутой все более темнело. Теперь уже трудно было различить отдельные деревья, стволы сосен за канавой все более сливались в одно пятно. Только дорога все ещё обозначалась там, впереди, наверху, просветом в вершинах деревьев, в кроне обступивших дорогу сосен.

Ночь надвигалась, подступала со всех сторон, и никаких надежд на транспорт, на какую-нибудь машину, не было. Они вдруг, как отрезало, все перестали идти.

Тоня, как это бывает, должно быть, со всеми женщинами, начала жаловаться, говорить, что я её куда-то завел, что она натерла ноги, что она больше не может идти, что она боится, что ночевать нам придется в лесу. Одним словом, мы опять, как уже бывало у нас, поругались, поссорились с ней. Так у нас всегда было с ней. Яне буду рассказывать, опять же, об этой нашей ссоре. Мы шли уже не рядом, не вместе, а по краям дороги, по разные ее стороны, с каждым шагом все больше отдаляясь друг от друга, досадуя на то, что все так неудачно сложилось...

Положение наше и в самом деле было дурацкое, глупое, такое, что хуже не придумаешь...

Сделалось холодно, сыро. Лес становился все глуше, темнее. На дорогу из леса стал наползать туман. Под ногами у нас ничего уже не было видно.

В глазах у Тони стояли слезы. Куда я ее завез? Что с нами будет? Ячувствовал себя во всем виноватым.

В довершение ко всему пошел дождь. Шинели на нас быстро намокли.

Мы шли так, не разговаривая, еще какое-то время, и она то переставала, то опять начинала плакать. Сапоги у нее и вправду были большие, и идти в них ей было трудно. Явсе время оказывался впереди, а она все время отставала. Мы оба были усталые, злые, и сколько ни шли, вокруг нас был один и тот же

глухой, бесконечно тянущийся лес.

Только в полночь, часам к двенадцати уже, в темноте между деревьями мы увидели зыбкий огонек. В первый момент я подумал, что это не что иное, как фары оказавшейся на дороге машины. Мы прошли еще немного, огонек по-прежнему светил из одной и той же точки. И скоро среди вымокших сосен из темноты, из полутьмы, выплыл полуосвещенный дом, большой, двухэтажный дом, с высокой крышей и издали белеющим крыльцом.

Еще через минуту мы стояли перед открывшим нам дверь человеком, старым, пожилым, п светлой грубой кофте. Вслед за ним мы вошли в гостиную, сплошь всю увешанную рогами. На деревянной, обитой панелью стене висели рога убитых кем-то когда-то оленей и коз. Хозяин был явно растерян... Пользуясь более чем мизерным запасом знакомых мне немецких слов, я попытался выяснить у этого человека, где мы находимся. В комнате было совсем темно. С потолка свешивалась какая-то лампочка, и по стенам покачивались наши тени. Хозяин стоял у стены и молчал. В темноте его лица не было видно, он, как я думал, плохо понимал, как мы оказались здесь, откуда мы явились к нему одни, без машины, посреди дождя, посреди ночи. Он, как видно, ничего не понимал и смотрел на нас во все глаза. Действительно, если спросить мы еще умели, то понять ответа не могли, на это наших познаний в языке уже не хватало.

Подбирая слова, с трудом составляя какие-то фразы, я объяснил ему, куда нам надо добраться. Япытался объяснить, что нам нужна машина. Япросил помочь нам... Ятолько собирался сказать ему, что у меня есть деньги, марки, что все, что у меня есть, я отдам, но в это самое время — я ведь так и знал, что в доме кто-то есть, предчувствовал,— послышались шаги. Яведь и раньше понимал, что хозяин тут не один, что в доме этом еще кто-нибудь находится. Яуслышал, как под ногами заскрипела ведущая наверх лестница, медленно и тяжело по ней спускался еще кто-то. «Мой сын...»— поглядев на нас, сказал хозяин... Взрослый сын хозяина, конечно переодетый, скорее всего офицер, вчерашний военный, заблаговременно пришедший домой, заблаговременно сбросивший форму человек.