Прощание с миром

Японачалу довольно сильно мерз, на ходу, наверху тут, на этом жестком и задубелом брезенте. На траве, на земле, повсюду лежал уже крупный белый иней. Начинались заморозки, по утрам было уже холодно.

Через час пути мы съехали на другую дорогу, поменьше, поуже, местного значения, должно быть. Тут прямо на обочине по обеим сторонам дороги росли большие и тоже высокие яблони. Были тут и груши, и сливы даже, но больше всего все-таки яблони. И наконец, очень красные гроздья рябин, слабые ветви которых ниже других повисали над дорогой. Последние, недозрелые, кислые груши и яблоки, сбитые ветром и дождем, подъеденные червем, падали на дорогу, на асфальт.

Магистрату давно уже следовало бы заменить заболевшие и одичавшие деревца, многие из которых давно уже не плодоносили по той же причине, я думаю, что они были старые и дикие...

Яуже знал, что дорога тут сама себя содержит, сама себя ремонтирует и восстанавливает. Осенью и эти яблоки, и эти груши, и сливы, все, что растет на этой дороге, собирается и продается, идет в переработку, и на деньги эти ремонтируется дорога. Так тут всегда было. У немцев никогда ничего не пропадало и не пропадает.

В этом году, конечно, магистрату не удастся собрать урожай.

Так я и ехал все время под навесом деревьев, под яблонями и

под яблоками, уже начинающими опадать. В травах изредка проблескивали паутинки. Солнце поднималось все выше, и я понемногу начал согреваться. Мне было хорошо сидеть тут, на этом возу, наблюдать сверху за дорогой, за полями, уже начинающими подергиваться желтизной, за деревьями по краям дороги, в которых тоже уже начинали пробиваться желтые листья. Надо было только следить за тем, чтобы не удариться головой о какую-нибудь слишком низко нависшую над дорогой ветку, не зацепиться за какой-нибудь сук. Один раз где-то, где мы не знаю зачем остановились, такой вот подсыхающий, повисший над дорогой необрезанный сук уперся мне в бок, и я сорвал крупное, янтарное, уже начинающее белеть яблочко. Ятак и ехал с ним, с этим яблочком в руках, на этом возу.

К полудню, когда солнце было уже высоко и когда я уже совсем ожил, согрелся по-настоящему, я увидел перед собой расстилающуюся внизу долину, и в ту же минуту, я и не заметил этого, машина, вместо того чтобы идти вниз, пошла вверх, взошла на дамбу, перекинутую через всю эту долину до самого моста, контуры которого уже угадывались вдалеке. Яглянул сверху, из кузова, вниз на ту и на другую сторону и обомлел, можно сказать ахнул. Вся эта гигантская луговина слева и справа, насколько хватал глаз, по всей длине, по всему берегу Эльбы была заполнена... Повозки, танки, самоходки, тягачи всевозможные, вся техника немецкая, все, что оставалось у немцев от этой войны,— было притиснуто, прижато к берегу Эльбы, к ее воде, и брошено здесь. По всей длине Эльбы, два-три километра до нее не доезжая, по всему ее правому берегу. Яеще не увидел Эльбы, но увидел это. Вся отступившая до Эльбы немецкая техника была будто бульдозером отодвинута, отжата сюда, притиснута к берегу и оставлена здесь, на этом берегу.

Все, что оставалось у немцев от этой войны, все было брошено здесь, на этом берегу.

Ядолго еще сидел тут, на верху груженой машины, мы еще долго ехали по этой насыпи, над остающейся позади нас долиной, пока не заехали на мост, а я все оглядывал эту бескрайнюю долину, как она открывалась мне отсюда, сверху, в этот тихий час,— бесконечный, растянувшийся далеко по всему берегу громадный парк машин, выведенных из строя, тесно заставленный и длинный, как кладбище.

Мы проехали еще не знаю сколько километров, может быть тридцать. Наши и действительно оказались за Эльбой, причем довольно далеко от нее. Оттуда, из госпиталя, издали, мне казалось почему- то, что так называемая демаркационная линия вроде бы должна была проходить по реке, по Эльбе самой, но, оказывается, она проходила далеко за Эльбой.

Яприехал туда, где стояли наши, в старый острокрыший город далеко за Эльбой, с Роландом на площади, обнесенный низенькой, целиком почти сохранившейся красной стеной, город, по имени которого один офицер наполеоновской армии, интендант, фуражир, став известным писателем, взял себе имя. Остается только предполагать, какие романтические приключения были связаны у него с этим городом. Это все-таки не часто бывает, чтобы человек брал себе имя по имени города.

Яостановился здесь на одну ночь, переночевав в маленькой гостинице на две комнаты. На Эльбе было уже холодно, и я всю ночь мерз. На другое утро я уехал. Поезд увез меня на восток, к себе домой, на родину. Но по пути в часть я проезжал мимо кладбища, на городской площади тут были похоронены наши солдаты, несколько человек, и я — не знаю, что меня заставило сделать это — выскочил из машины и взглянул на могилу, совсем свежую еще, на плиту и на табличку, убранную цветами, и вздрогнул, похолодел даже, не веря еще себе, своим глазам. «Майор Кондратьев Д. М. IX. 1945». Это был он.

Дмитрия Кондратьева убил его товарищ, когда он вернулся к себе на батарею, в свой полк. Они собрались все вместе, сидели за дружеским столом и показывали друг другу оружие. Произошел нечаянный выстрел. Пистолет — выстрелил. Несчастный случай!

И уже только для тех, кто любит знать все до самого конца, сообщаю: Тоня вернулась в Россию и вышла замуж за человека,

с которым она познакомилась после войны. Так мне говорили. 1985

Первая картина, возникающая в моей памяти, такая.

Ясижу, в траве, по-видимому, и траве. Себя я не вижу... Ясижу, а передо мной на длинных таких палках в маленький такой тесный домик, в кривую избушку носят сено.

Да, вот это и есть самая первая отложившаяся в сознании картинка. Мне потом рассказали, что это моя бабушка и моя мама носили навоз в парники.

Вторая. Мы все, мать, отец, я, вся наша семья, сидим за грубо сколоченным столом и едим крупно, каменной солью посыпанный хлеб, а за окном проносятся какие-то странные, обгорелые дома. Это, как мне объяснили после, мы перебираемся в Сибирь, едем в товарном вагоне, в теплушке. И обгорелые эти, черные дома не что иное, как встречные поезда, которые видны мне были не столько в окно, сколько через открытую дверь нашей теплушки.

Должно быть, в сознании моем соединились две разных, в разное время увиденных картины — обгорелой избы, увиденной прежде, и черных, товарных, а может быть, и пассажирских вагонов, пробегающих за окном поезда.

2

Следующее воспоминание — деревня в лесу, Тегень...

Это и вовсе нечто смутное, лесное. Мы выбираемся из леса, очень темного и очень густого, сначала меня ведут за руку по тропе, переводят по высокому гибкому мостику и приводят в избу — к гнутой в дугу бабке... Клещ влез мне в ухо. Этот покачивающийся длинный мостик и бабка эта, старуха, которой я так боюсь, опять же единственное, что осталось у меня в памяти. Дальше опять провал.

А то, что это была Тегень, мне потом все это рассказывали. Три дома на севере и кругом сплошной липняк. Боялись медведей, которых много водилось в глухом этом непроходимом липняке. Сохранилось воспоминание о девочке,

которая ушла из дому и заблудилась и которую нашли уже через несколько лет... Нельзя было ни на шаг отходить от дому.

3

Где это было, не знаю. Меня привели, а скорее всего, принесли в церковь. Яговорю так потому, что все это я вижу как бы сверху, с высоты как бы... Не помню ни церкви, ни попа, ни службы, которая там, наверно, шла, а помню только ложечку чего-то необыкновенно сладкого, что мне положили в рот, какого-то сладкого зерна. Как видно, я был еще очень мал.