Прощай, Акрополь!
Шрифт:
…На следующий год ранней весной мне случилось вновь побывать в тех краях.
В поречье Бырзии машина проезжала под склоненными. ветвями буков, которые были покрыты таким плотным, ослепительным инеем, что каждое дерево казалось феерической сказкой, рожденной замерзшим дыханием ветра. Спустились матовые, колючие сумерки, и автомобильные фары, подскакивая на дорожных ухабах, заскользили по фосфоресцирующим узорам инея.
Потом стволы потемнели, потянулись лужи и мокрые холмики песка у обочин, замелькали пропитанные влагой поляны — черные, как глыбы застывшего асфальта. В этой тьме фары вдруг нащупывали расцветшее деревце, выхватывали его из земли и уносили в небо, чтобы мы могли получше рассмотреть его, а потом это милое видение грядущей весны вновь исчезало из виду.
Потом мы вдруг заметили шагах в двадцати от нас два светлячка — два глаза… Сначала я не разобрал, кто движется нам навстречу, подумал, это заяц, ослепленный светом фар. Но когда шофер затормозил (он различил человека), я понял, что светлячки — это отблески фар на толстых стеклах очков, и узнал за ними лицо Ивана Барбалова.
…Старик стоит, испуганно глядя на нас. Из–под выгоревшей куртки, на которой осталась всего одна пуговица, выглядывает грубая шерстяная фуфайка. Штаны залеплены грязью — видно, ночь застала его в дороге, и он долго плутал по полям. На плече — большая брезентовая торба, в ней — рыбачья сеть. Брезент раздулся от ее напора, сверху кудрявится ажурное ее плетение, похожее на желтоватую пену над кружкой пива…
Мне ясно, что Иван сбежал из дома престарелых, забрал свои сети и держит путь к Дунаю.
Вероятно, белый конь вновь появился у окна — стоит на тонких своих ногах, щиплет у ограды проклюнувшуюся травку, помахивает хвостом. А может, пришла долгожданная весточка от Калуда — дескать, дом готов, приезжай… Как бы то ни было, старик стоит у обочины, пристально, испытующе смотрит на нас — уж не погоня ли это, чтобы вернуть его назад. И когда понимает наконец, что встреча произошла случайно, спрашивает:
— Далеко ль еще до полустанка? Со зрением неважно. Заплутал я в темноте…
— Там, пониже, за поворотом… — говорит шофер и открывает дверцу — садись, мол, подброшу, но Иван отказывается: а вдруг мы повезем его в дом престарелых?
Я не подаю голоса. Боюсь смутить его.
Машина трогается. Тщедушная фигурка ночного путника исчезает позади, как минуту назад исчезло беззащитное молоденькое деревце.
Оборачиваюсь, смотрю через заднее стекло. Фары идущей за нами машины снова выхватывают старика из черноты, передают другим снопикам
света, которые тянутся цепочкой позади, и над этими странствующими огнями предвесенней ночи, как пух одуванчика, плывет таинственная, как сама тьма, душа человеческая, которая торопится к железной дороге, что прячется вдали за ветлами, и к фонарю путевого обходчика.Я смотрю на эту маленькую фигурку и почему–то думаю о художнике. Быть может, мне напоминает о нем напряженная походка отдаляющегося человека?.. Да, это он! Только стал чуть ниже ростом — будто пригнулся, чтобы лучше различить голоса пробуждающейся земли.
Когда этот путник достигнет Цели? Ночью? На заре?
Он подойдет к берегу. Встанет, послушает Дунай, увидит, что в его лодке спит все та же желтая курица, коснется рукой ограды родного барбаловского дома, вдохнет запах отсыревшего дерева и прелой прошлогодней повилики, снимет очки, вытрет слезы и тихонько постучится в окно к соседу…
Мальчик, когда–то рисовавший львов с красными глазами, вырос, стал взрослым.
Однажды он познакомился со стюардессой — в доме своего бывшего соученика, летчика, куда его пригласили в гости. От шума самолетов дом, стоявший у самого аэродрома, звенел всеми окнами. Посуда в шкафах подпрыгивала, разбрасывая по полу фарфоровый звон. Сидевшая с ним рядом стюардесса размешивала ложечкой сахар в чашке с кофе, звяканье ложечки вливалось в гармонию остальных звуков, и гостю казалось, что даже тело девушки, которое напоминало изяществом линий китайский фарфор, сотворено из гула бескрайних небесных дорог.
В этой обители нескончаемых странствий, как называл он дом летчика, ему стало ясно, что какое–то чувство заставляет его затаив дыхание слушать, как звенит в руке стюардессы ложечка, звенит как–то особенно, проникая в самое сердце.
Он полюбил эту девушку. При мысли о ней в мозгу возникал оглушительный шум аэродромов, а перед глазами легонько подпрыгивала, сверкая тонкой позолотой, посуда в комнате летчика.
Он мечтал: когда–нибудь дождливой ночью он поднимется на борт самолета. Коридоры аэровокзала будут безлюдны, растоптанные окурки на мозаичных плитах пола будут усиливать чувство одиночества. Ему почудится, что дождь, который стекает по оконным стеклам, смыл сутолоку вместе с синими и оранжевыми зонтиками пассажиров, вместе с наклейками на чемоданах, этими пестрыми клеймами на вздутых кожаных боках…
Под дождем подойдет он к трапу. Дождевые капли будут прыгать по взлетной площадке (не капли, а их отзвук — в темноте он будет ощущать только звуки). В промозглом тумане глаза различат очертания самолета да подрагивающие лопасти, с которых будут стекать длинные, тусклые капли — как будто алюминий размыло и он разливается по земле…
Самолет полетит в дождливую ночь, имея на борту лишь нескольких пассажиров. Сначала будут видны мокрые огни городов, затем их гирлянды сменятся горами, а после за крылом начнут клубиться облака.
Земля и небо отвернулись от человека, бесконечность встречает его влагой и свистом, которые облепляют самолет, и он, как ядро туманности, мчится в необозримом хаосе вселенной.
Как хотелось ему, чтобы на безбрежной дороге, где одиночество и беспредельность пронзают больнее, чем вечерний дождь на аэродроме, к нему подошла стюардесса и они бы испытали — впервые в жизни — ту особенную радость, которая выпадает людям лишь в счастливейшие из минут.
Он — видит кресла, над ним и стюардессой качаются пустые ремни. Самолет бороздит небо, убаюканный их объятиями. Все аэродромы мира исчезли в тумане. Самолет летит к Пустоте, и, слившись со свистом этой всепоглощающей ночи, они унесут в бесконечность свою любовь, над которой покачиваются серые ремни пустых самолетных кресел.
И вот родится на свет ребенок, зачатый между землею и небом. Что считать местом его рождения? Облако, рассеченное крылом самолета? Или созвездие Большой Медведицы, которая незримо для влюбленных ступала по небосводу своими золотыми ногами?
Новорожденного запишут в регистрационные книги шумного, пыльного города, где улицы обрамлены каштанами, листва которых пожелтела и скорчилась от бензинных паров. Ребенок будет расти, ничем не отличаясь от других детей. Будет зимою наблюдать в окно, как снежинки, словно нанизанные на паутину, колышутся над двумя облетевшими шелковицами в глубоком дворе–колодце. Будет время от времени хворать. Его будет душить ангина, птичью шейку стянут компрессом, голова закружится от резкого запаха спирта. Ночью разметавшемуся в кровати мальчику приснятся сны, и комната заполнится светом. Мать заметит свет, ползущий по стене над сыном, и подумает, что это отблески окон соседнего дома. Но, когда она склонится над плитой, чтобы снять кипящий, округлый, как айва, чайник, на котором постукивает крышка, она увидит, что у соседей в окнах темно. И не светятся на улице автомобильные фары. И даже ни одного огонька сигареты — например, у запоздалого прохожего, который спешит к телефонной будке.