Прощай, Акрополь!
Шрифт:
— Мама велела передать, чтобы ты не забыл купить мне велосипед…
— Куплю и без ее напоминаний! — холодно сказал Мартип. — А ты–то сам что хочешь, чтобы я тебе привез, — футбольный мяч или комплект заводных автомобилей?
Он наклонился к сыну и почувствовал, как жесткий ежик его волос кольнул ему подбородок. Мальчик отстранился, словно испугавшись его прикосновения.
— Ничего… Мама сказала только про велосипед.
Шофер уже сидел за рулем, посматривая на часы. Рокочущая громада была готова рвануться с места. Мартин, не зная, что еще сказать сыну, обнял его. Плотная толпа провожающих мешала ему нагнуться, и он прижал лицо мальчика к металлической пряжке своего плаща. Тот, наверно, оцарапался, потому что, когда автобус заворачивал, выезжая на главную
Автобус выезжал из города. Мелькали дворы вокруг домишек, сквозь мокрые простыни просвечивали руки женщин, развешивавших выстиранное утром белье, у овощного магазина сгружали ящики. Мартин ни на что не обращал внимания. Он думал о сыне-.
Трамвай давно отвез его до нужной остановки. Поиграв немного с мальчишками во дворе, он заторопился домой; мать спросила, что он сказал отцу и что тот ответил, и ушла в парикмахерскую, а мальчик остался дома один, смотрит в окно и думает больше о велосипеде, чем об уехавшем человеке, с которым виделся всего два–три раза в жизни…
Склонявшиеся над дорогой деревья царапали стекла автобуса, заслоняли дома, заслоняли и образ мальчика, возникший в памяти Мартина. Но этот образ, подобно серебристому пузырьку, подталкиваемому рыбкой, снова всплывал над другими его мыслями.
Мартин вспоминал свою первую встречу с сыном. Тогда мальчику еще не было двух лет. Его мать, с которой Мартин разошелся прошлой весной, обещала привести его к пруду в городском парке. Мартин прождал целый час и, расстроенный, ушел, поклявшись в душе никогда больше не звонить и не договариваться о встрече. Уже из окна трамвая, со скрипом тащившегося между домами, он увидел свою бывшую жену. Она вела за руку мальчика с длинными до плеч, завивающимися на концах волосами. Если бы не коротенькие болтавшиеся на нем штанишки, в которых он шагал с неловким и важным видом, Мартин принял бы его за девочку. Он соскочил с трамвая на первой же остановке, но пока вернулся в парк (ему никак не удавалось проскочить между мчавшимися по мостовой машинами иностранной делегации), пока пробрался сквозь толпу, их уже не было на условленном месте.
Простого человека судьба не наделяет талантом и сильным характером тех, кто является в мир, чтобы создать творения нетленной красоты. Скромный житель земли старается сотворить маленькие чудеса: сажает деревья, обжигает известь, облицовывает мрамором фонтаны, строит дома.
И среди всех этих дел он творит подлинное, великое чудо. Это чудо — ребенок.
Вот она — вселенная, лежит, завернутая в пеленки. Сучит ножками, которые прежде, чем ступить на землю, хотят коснуться неба. Пеленки тоже папоминают о небе: они тонки и мягки, как облачка. И, глядя на это лежащее в колыбели нежное создание, нельзя не сравнить его с закутанной в облако звездочкой, долетевшей из небесных селений.
Вот оно, неведомое, лежит в пеленках. Веришь, что в грядущем его ждет счастье,,и улыбаешься ему.
Вселенная брыкается розовыми ножонками, сжимает что–то (уж не будущее ли?) в кулачках, кричит — и все оборачиваются, чтобы услышать этот еще невнятный голос: кони во дворе, облетевшая яблоня с красным яблочком на верхней ветке, воробей, клюющий черствую корку хлеба. Мать шепчет: «Тише! Мальчик спит!» — а кажется:
«Тише! Вселенная спит!»
Расставшись с женой вскоре после рождения сына, Мартин не был свидетелем многих, на первый взгляд незначительных, событий его жизни, что, конечно, помешало ему привязаться к ребенку и познать отцовские чувства.
Он не испытал радости от того, что у малыша режется первый зуб. («Зубки у нас режутся, зубки!» — Материнские пальцы с бледно–розовым маникюром щекочут животик сына. Малыш морщит носик, потом вдруг заливается смехом, и тут все ахают: «Смотрите, да у него зубок вылез!»)
Мартин не просыпался по ночам от плача больного ребенка.
Не ждал под дверью у докторши, которая, наспех накинув пальто поверх халата, торопливо шагает за тобой по улице, потом, присев на краешек табуретки, прикасается прохладной трубочкой стетоскопа к грудке малыша, а тот, испуганный, не смея заплакать, смотрит на очки и резиновые трубочки вокруг шеи незнакомой тетеньки.Мартин больше переживал разрыв с женой, чем радовался рождению сына. Разумом он противился своим настроениям, но в душе его что–то надломилось. Ненависть, а потом безразличие к той, которую он прежде любил всем сердцем, бросали тень и на сына. В душе его постепенно мерк луч–света, подобно лучу железнодорожного фонаря. Фонарь удаляется, освещенные рельсы тянутся до поворота или до моста над перекатом — потом все погружается во тьму. Рельсы тонут во мраке, и скоро придется искать их ощупью, царапая до крови пальцы о щебень, и прижмуренными от боли глазами различать железнодорожное полотно по слабому синеватому отблеску стали.
И поскольку ему приходили на ум сравнения с рельсами и дорогами, двое любящих, которые расстались, дав жизнь новому существу, казались Мартину в своей взаимной вражде двумя катящимися под уклон поездами. Мальчик идет по шпалам между еще отделенными большим расстоянием вагонами, видит их светящиеся окна, но не замечает грозящих раздавить его буферов — и доверчиво протягивает руки, которых еще не коснулись ни ненависть, ни подлость, ни уродство жизни...
Эти доверчивые руки надо было пощадить.
Мартин выбрал запасной путь и впрямь, как вагон, мокнущий под дождями, пока внизу шпалы зарастают лютиками, простоял там несколько лет. Мысли и чувства бились в нем, как нечаянно залетевшие сквозь щель майские жуки, которые не могут выбраться из вагона на волю.
Сын рос без него. Когда Мартин выражал желание его повидать, мать отвечала, что. он болен. Мартин посылал ему подарки ко дню рождения и получал их обратно неразвернутыми. Нервным движением он срывал упаковку, намереваясь выбросить в окно сапожки с красными подметками и синий матросский костюмчик, но потом нежно сворачивал измятые вещи в узелок и убирал их в шкаф. Неловко, обжигая пальцы, закуривал сигарету и погружался в раздумья о странностях человеческой души. Как могут любовь, нежность, привязанность так скоро превратиться в злобу, ненависть и жестокость? Что так быстро выворачивает нашу душу, подобно одежде, наизнанку, и ты с удивлением замечаешь ее истершуюся подкладку, грязные швы, неумело пришитые заплатки? Обманутое доверие? Оскорбленное самолюбие? Неутоленные желания? Как знать? Оказывается, под пухом одуванчика таилось змеиное жало.
«Ненависть, вражда, злоба — метастазы любви, — чем вас лечить? — размышлял Мартин, — Безразличием? Или по вас нужно провести скальпелем новой любви?»
Второй раз он увидел его, когда тот уже был школьником.
Мальчик появился из–за будки телефона–автомата. Он был в узких белых брючках и красной рубашке. Подошел к фонтанчику, долго пил, ловя струйку губами. Она высоко взметнулась, намочив ему лицо. Затем, стараясь преодолеть смущение, которое особенно чувствовалось в его походке, он подошел к Мартину. Они пожали друг другу руки. Отец наклонился погладить сына по голове и ощутил под пальцами приглаженные расческой мокрые прядки детских волос. Ощутил и сопротивление детского тела, вырывающегося из его объятий.
Они зашагали по тротуару. Мартин шагал широко (он всегда ходил быстро, словно торопясь куда–то), и мальчик, отставая, разглядывал его поношенный темно–коричневый костюм, ботинки с узкими металлическими пряжками. Мартин вдруг остро почувствовал, как взгляд мальчика задержался на его поредевших на темени волосах и на красноватом следу чирея за левым ухом. Он не знал, что говорили сыну о нем, но догадывался: мальчик старается преодолеть страх (а может, робость?). Как бы ни замедлял Мартин свой шаг, между ними оставалось непреодолимое расстояние — полоска ничейной земли, заполненной скрином трамвая, сворачивавшего к парку, — а над разделявшим их пространством дул резкий осенний ветер и сыпались с тополей сухие листья.