Прощай, детка, прощай

В конце переулка метрах в десяти от угла располагался одноэтажный дом, похожий на коробку и построенный, судя по незатейливости архитектуры, в середине прошлого века. Это могла бы быть сторожка бригадира стройки или небольшая радиостанция, во всяком случае, сооружение не уцелело бы среди домов с более притязательной архитектурой, но даже и здесь оно смотрелось как бельмо на глазу. Ступенек не было, покосившаяся дверь закрывала проем, начинавшийся в двух сантиметрах от фундамента. Стены были закрыты черным рубероидом, будто кто-то когда-то хотел отделать их алюминиевым сайдингом, но уехал, не дождавшись доставки материала.

— Имена жильцов помните? — Пул расстегнул ремешок на кобуре.

— Не помню, — сказала Хелен.

— Почему я не удивлен? — Бруссард разглядывал выходившие в переулок окна, закрытые запыленными пластиковыми жалюзи, опущенными до самых подоконников. — Так, говорите, их тут двое?

— Ага. Мужчина и его подружка. — Хелен посмотрела наверх и по сторонам на «трехпалубные» дома. Мы находились в тени одного из них.

У нас за спиной с шумом распахнулось окно. Хелен испуганно ойкнула.

Из окна второго этажа, высунув голову, на нас смотрела пожилая женщина. В руках она держала деревянную ложку, с которой сорвалась длинная плоская макаронина лингвини и упала на землю.

— Вы насчет животных?

— Мадам? — покосился Пул.

— Общество защиты животных, — сказала женщина, махнув ложкой, — вы оттуда?

— Все пятеро? — с непонятной интонацией произнесла Энджи.

— Я звонила, — сказала женщина. — Звонила вам.

— По какому поводу? — удивился я.

— По поводу этих чертовых кошек хитрожопых. У меня внук Джеффри воет в одно ухо, муж сволочится в другое. У меня что, еще третье есть, этих чертовых кошек слушать?

— Нет, мадам, — сказал Пул. — Третьего уха я у вас не вижу.

Бруссард кашлянул.

— Мы отсюда только вас видим, мадам, и то спереди.

Энджи прыснула в кулак, Пул хрюкнул и уставился на свои ботинки.

— Вы копы. Сразу видно, — сказала женщина.

— Что нас выдало? — спросил Бруссард.

— Недостаток уважения к рабочему человеку. — Женщина с такой силой захлопнула окно, что стекла зазвенели.

— Отсюда мы вас только спереди видим, — усмехнулся Пул.

— Понравилось? — Бруссард повернулся к двери домика и постучал.

Я посмотрел на переполненные мусорные баки у газового счетчика и с десяток жестянок из-под кошачьего корма.

Бруссард постучал снова.

— Уважаю рабочих людей, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности.

— Я тоже, большей частью, — согласился Пул.

Я посмотрел на Хелен. И что Пул с Бруссардом не оставили ее в машине?

Бруссард постучал в третий раз, за дверью послышался кошачий крик.

Бруссард сделал шаг назад.

— Мисс Маккриди.

— Я тут.

Он указал на дверь:

— Вы не будете так любезны повернуть ручку?

Хелен туповато посмотрела на него, но сделала, как ее просили, и дверь открылась внутрь.

Бруссард улыбнулся.

— А теперь не переступите ли через порог?

Хелен снова послушалась.

— Отлично, — сказал Пул. — Видите что-нибудь?

Она обернулась к нам.

— Тут темно. Запах, однако, странный.

Бруссард, записывая в блокнот, продиктовал сам себе:

— По словам гражданки, в помещении необычный запах. — Он надел колпачок на ручку. — Так. Можете выйти к нам, мисс Маккриди.

Мы с Энджи переглянулись и покачали головами. Сразу видно: Пул и Бруссард — опытные полицейские. Хелен открыла дверь и вошла первой, что позволило обойтись без ордера. «Необычный запах» — вполне подходящий предлог для появления полиции, а после того, как Хелен открыла дверь, войти на законных основаниях мог почти кто угодно.

Хелен вышла на булыжную мостовую и посмотрела на окно, из которого женщина жаловалась на кошек.

Одна из них, рыжая, полосатая, невероятно худая, с проступающими ребрами метнулась мимо Бруссарда, повернула за мной, взмыла в воздух, приземлилась на мусорном баке и пропала в консервных банках.

— Кошачьи следы. Это запекшаяся кровь.

— У, мерзость, — сказала Хелен.

— Вы, — Бруссард указал на нее, — оставайтесь здесь. Не двигайтесь, пока не позовем.

Хелен порылась в карманах в поисках сигарет.

— Мне два раза повторять не надо.

Пул, оставаясь на мостовой, потянул носом воздух из дверного проема, обернулся к Бруссарду и, нахмурившись, кивнул.

Мы с Энджи подошли и стали рядом с ними.

— Копченая сельдь, — сказал Бруссард, — у кого-нибудь есть с собой одеколон или духи?

Мы с Энджи покачали головами. Пул достал из кармана флакончик «Арамиса». Я и не знал, что его еще производят.

— «Арамис»? — спросил я. — Его вроде перестали выпускать, нет?

Пул несколько раз поднял и опустил брови.

— И «Олд Спайс», к сожалению, тоже.

Он передал нам флакон, и каждый, не скупясь, помазал себе под носом. Энджи смочила и носовой платок. Хоть одеколон, казалось, обжигал ноздри, все же так было лучше, чем чувствовать запах, стоявший в доме.

«Копченой сельдью» некоторые полицейские, санитары и врачи называют трупы, успевшие некоторое время полежать в тепле. От образующихся газов тела, в которых кислоты могут безудержно течь, куда им вздумается, вздуваются, как воздушные шары, и происходит еще много всего, что не способствует хорошему аппетиту.

Войдя, мы оказались в прихожей шириной с мою машину. Зимние сапоги с выкристаллизовавшейся солью стояли рядом со стопкой февральских газет, лопатой с растрескавшимся древком, ржавой хибачи [14] и мешком с пустыми алюминиевыми банками из-под пива. Тонкий зеленый половик в нескольких местах был разорван, на ткани засохли кровавые отпечатки кошачьих лап.

Из прихожей мы попали в гостиную, освещенную светом с улицы и серебристым мерцанием еле слышного телевизора. В доме было темно, но серый свет все же проникал сквозь жалюзи, наполняя комнаты оловянным туманом, который, впрочем, не слишком скрадывал убожество обстановки. Половики были все драные, разных цветов и рисунков, заплатанные в соответствии с эстетическими вкусами наркоманов-хозяев. Стыки обрезанных и сшитых между собой частей местами выгибались, образуя подобие горных хребтов. Стены были обшиты светлой фанерой, на потолках чешуйками отставала белая краска. У стены стоял диван с рваным футоном, [15] и, когда глаза привыкли к тусклому серому свету, я увидел несколько пар глаз, смотревших на нас из его разорванной ткани.

14

Хибачи — традиционный японский гриль. Здесь — небольшая кухонная плита на древесном угле.

15

Футон — японский хлопчатобумажный матрас.

Из футона доносилось тихое электрическое гудение, будто цикады стрекотали возле генератора. Образуя ломаную линию, в нем двигались несколько пар глаз.

И тут они на нас бросились.

По крайней мере, так нам показалось сначала. Исходу из футона предшествовал хор в десять глоток, и кошки — сиамские, полосатые, пятнистые — выбрались, извиваясь и цепляясь когтями за что попало, из дивана, перемахнули через кофейный столик на сшитый из частей половик, пронеслись между нашими ногами, не сумев вовремя остановиться, под острым углом врезались в плинтус и выскочили за дверь.