Прощёное воскресенье

Родион наконец все осознал до конца. Спина покрылась потом. Он облизал губы и увидел себя в немигающих глазах бойца особого отряда: маленького, с приплюснутой головой и широченным ртом.

— Этого нельзя делать, Хромых! — приказал он. — Она же дитя порешит, стерва. Ишь, чо надумала?! Пущай терпит!

Боец испуганно кивает, но говорит не в согласии с командиром:

— Терпеть не можно. Умрут иначе.

— Потерпит!

Боец успокоился и сказал:

— Она же не в собственной охоте кричит. Нутром крик выходиі Доктор сказал…

— Арестант мою жену лапает?!

Родион оттолкнул морду коня Хромых и полоснул плеткой по крупу иноходца. Черт понесся как ветер в извилистом русле реки. Весь высте лился над припорошенным снегом льдом. Родиону казалось, что еще можно поспеть, исправить. Плетка с бешеной силой гуляла по черным бокам жеребца.

Он доскакал. Увидел чье-то лицо с дурковатой улыбкой. Но не опознал, проехал мимо, туда, где под однобоко разросшейся лиственницей горел костер. Вокруг костра столпились люди без верхней одежды. Только офицер стоял в измятой, испачканной смолой шинели, грея над пламенем связанные руки.

«За спиной вязать надо, вояки!»-подумал Родион и увидел возок, на манер балагана покрытый зипунами и полушубками.

«Там он в возке. Щупат, зараза! — Родион проглотил слюну. — Чо делать-то?!»

— Николаич! — окликнул его Снегирев.

Родион повернулся на голос, спросил с обидой:

— Зачем это? Кто позволил ему?!

– Время приспело. И тебя по времени родили. От природы куда денешься?

Родион никак не мог понять: чему он радуется, этот студент, скрытый интеллигентишка. И что хорошего в том, что его бабу щупает враг? Он же-по морде, а потом той же рукой…

Мысль о противном фельдшере ершом застряла в его мозгах. Родион закусил ус. Ему чудились всякие неприятности под шатром. Затем оттуда раздался протяжный крик, обозначилась бугром голова и голос не шибко ясный, но понять можно, произнес:

– Кричи, кричи, милая! Бог поможет. Это как прогулка к Богу: туда одинокая, обратно — с подарочком. Кричи! Тужься!

Шубы на жердях шевелятся. Еще совсем немного, и под ними объявится на свет Божий человек.

– Волнуешься, Николаич? — спросил Снегирев.

– Переживаю, конечно. Неловко как-то случилося: дотерпеть не могла. Он ведь всякое натворить способен.

— Глупости говоришь!

— Способен! Гад потому что!

Скрипнул зубами, потряс перед лицом Снегирева маузером:

— Ежели что позволит, порешу на месте!

Шубный подол отошел в сторону. Фельдшер высунул голову, близоруко посмотрел по сторонам, затем позвал:

— Эй, земляки, воды скорее!

Плетнев схватил с костра закопченный котелок, бросил туда горсть снега и помчался к возку. Фельдшер тщательно вымыл руки, обтер их о нижнюю рубаху и сказал:

— Мальчик родился.

Он сказал это не повышая голоса, тихо. И так же тихо откликнулся Родион:

— Чо?

– Мужик! — вскинув к небу шапку, заблажил Плетнев, пускаясь вокруг возка в пляс.

– Посреди тайги жизнь принял, — Лошков почесал затылок. — Воином будет, как думаешь, Ваше Благородие?

Заглянул в серые глаза капитана.

– Кем будет, братец, лишь бы обошли его революция и прочие наши российские недоразумения.

– Ишь ты какой! Не ндравится народная власть?

— Много у тебя этой власти, братец?

Лошков приоткрыл беззубый рот, смотрел на офицера с подозрением. Медленно проползло время, и он огветил:

— Мне-то она зачем? Кому надо, тот имет!

Офицер тогда отвернулся от Лошкова со вздохом.

– Убери маузер, Родион Николаевич, неловко как-то, — посоветовал Снегирев. — Ты геперь отец. Поздравляю!

Родион спрятал маузер и начал мастерить самокрутку.

– Поздравляю! — повторил, качая головой, Снегирев. — Оглох от счастья?!

– Спасибо! — спохватился Родион. — У меня, понимаешь, из башки этот прохвост не выходит.

— Нашел о чем думать? Он свое дело хорошо сделал, что тебе еше надо?

— Все одно-противно!

— Там, что стряслось?

— На Веселой? Ерунда. Пострелялись малость. Нашу лошадь кончали, ихний офицер пулю от меня получил. При своих разошлись. Сына Николаем назову. Пойдет?

— Пойдет. Царское имя!

Родион ударил огнивом, прикурил от затлевшего трута.

— У нас в родове одни мужики родятся.

— А у Клавдии?

— Она тут при чем?

Родион запрокинул голову и пустил в небо кольцо серого дыма. Так курили на своих сходках революционеры. Подсмотрел. Долго учился, чтоб натурально получалося. Затем он опять вернулся к разговору:

— Ты не держи на меня сердца, Саня. Горячим я еше с боя примчался. На тебе первом остыл.

— Да ладно…

— Теперь бы сберечь мальца. У меня даже сердце теплеет, когда о нем думаю. Жаль, не та ему повитуха досталась!

Снегирев тронул коня, отъехал к противоположному берегу. Иноходец пошел следом, чуть с присвистом хватая нервными ноздрями воздух.

— Разговаривал с ним, — объяснил Снегирев. — Он — участник покушения на генерала Воронкова. Эсер и человек не злой. Но нас, большевиков, считает узурпаторами. С революцией расстался. У Сычегера был по делам кооперации. Не знал, что она разгромлена. Вот и все.

— Он кооперацию с контрреволюцией путает. Не верь ему, Саня. Помнишь, прапоршик безухий, шекой дергал, будто мигал?

— Стрельцов?

— Он самый. Все обсказал, не запирался даже. Сознательный, хоть и сволочь белая. Лечил их фельдшер. На заимки ездил, в городе прятал. Во какой ловкий!

Снегирев неопределенно пожал плечами, ему хотелось объяснить свои сомнения поделикатней:

— С одной стороны, он тебе оказал большую услугу. С другой — публично оскорбил. Попробуй все же его понять…

— Врагов понимать не хочу! Принцип у меня другой: я их уничтожаю!

— Разберись все же. Прапоршик тот…

— Нам нынче служит.

— Видишь — служит. Им служил, нам служит. Ему разницы нет, кому служить. Он ведь и оговорить мог.

— Зря слова тратишь. Фельдшер — контра! На том закончим. Поехали. Еше мясо грузить.