Прощёное воскресенье

«Хорошо совпало, — умилился Зайцев. — Воскресенье и красота».

Но на светлые мысли, так всегда с ним случалось, наложились тревожные. Он думал о незнакомой женщине, которую привез Родион в Ни- кольск и теперь, наверное, убьет ее или поступит с ней как-то по-другому, но непременно жестоко.

Ниже, чуть правее окна, хлопнула дверь Вышел из ревкома Родион Добрых. Встал спиной окну. И Лазарь подумал, что в такую спину с двадцати саженей не промажешь. Ему о другом просто не думалось.

Командира быстро окружили бойцы, а расторопный Сырцов подвел застоявшегося иноходца. Родион погладил коня по шее и, вынув из кармана сухарь, положил его на губу Черту. Люди смотрели на Родиона с веселой надеждою, этого не мог не видеть Лазарь Зайцев.

«Отчего они так к нему тянутся? — спросил он себя. — В нем есть что-то грозное, надежное. Такое, что надо держать на цепи! Новый большевистский царь вырастает на глазах, Лазарь!»

Председатель ревкома забыл про сияюший мир, пытаясь объяснить свои чувства к командиРУ объединенных отрядов, одним махом лишившему его всякой власти. Случай оказался. Нет, не случай — предрешенность оказалась мудрее их эгоистических претензий. Выбран именно тот, кто остановит офицеров. Бойцы чувствуют в нем главаря. Не имея представления о целях революции, они куют ее победу, потому что верят — Родион знает о революции все. За их подвиги уже назначена цена: земля, свобода, равенство. Платить не обязательно…

— И ты потащишься за ними! — сказал вслух Лазарь. — Революция — твоя профессия. Сам не захотел стать сапожником. После Нерчинской тюрьмы надо было уходить. Бегом! И никто бы не осудил— чахотка…

…Чахотка открылась у него именно там, в Нер- чинской тюрьме. Молодость толкала на революционный подвиг, кровавый кашель предостерегал об опасности. На его глазах тускнели великие люди, а рядом с ними загорались чудным светом славы и признания вчерашние посредственности. Он им завидовал, хотел гореть так же ярко. Он ведь был не глупее анархиста Золотницкого, который повторял чужие мысли. Становился на скамью посреди камеры и вымучивал из себя слова, выдавливая их в уши арестантов желчным, угрожающим голосом:

— Революция всегда совершается рабами. Она любит рабов и никог да недаст им вольную. Революция — болезнь, опиум! К ней нельзя относить ся по-другому. Мы — революционеры, живем канунами. Праздника нет! Его просто не существует в природе революций. Наистрашнейшие испытания делают нас только азартней. Мы горим на пути к цели. Но я ясно вижу, — красивый Золотницкий прищуривает большие блестящие глаза, — как к ней тянутся миллионы человеческих судеб. Все презрев, они бегут к горизонту, обратив свои благие намерения в алчный захват. Взять и поделить! Всем поровну. Но первые возьмут больше. Они возьмут, сколько им надо, и станут причиной новой революции.

Революции — бесцельны! Программы их вдохновителей — приманки для тех, кто еще здоров. Однако, если вы собираетесь прожить настоящую жизнь в настояшей борьбе, прожить и уйти, не оглядываясь, зная — за тобой миллионы обреченных на радостные муки, оставленных Богом, жаждущих лучшей жизни вооруженных ходоков, то болейте нашим святым и бесконечным делом! Жажда останется с вамидо гроба, не будет только лучшей жизни. В революции можно выиграть лишь уверенность— завтра начнется новая!

Возбужденного Золотницкого не все понимают, но многие им любуются. Он и вправду хорош: высок, строен, приятно свободен, хотя и желчно хриповат.

— Меня здесь нет, — говорит оратор, — я— там, где взводят курки револьверов. Где пули ставят точки революционных лозунгов! Россия — сокро- вишница террора. Я — сын России!

Голос падает с высоких, хриплых нот:

— Меня здесь нет…

Только два вора не обрашают на него внимания. Они сидят за спиной Лазаря Зайцева на деревянных нарах и слушают своего уходящего из жизни товарища, чахоточного Илью Шортова. Шортов худ, как сушеная вобла, черен лицом, а дрожаший голос напоминает слабое отзвучие из другого мира.

— Не пяльте, братцы, бельмы куда ни похотя, — шелестит он едва-едва слышно. — Прозрейте! В себя, в себя глядите! Внутри нас хоронится книга всей нашей правды, какую человек скрытым образом о себе пишет. Через собственное нежелание на себя доносит. А читать не читает — нет у него внутри глаз.

— Хоть было, так их кашей забросало, — поддакнул умирающему культяпный вор Самопал.

— Дурак ты, Игнатий, — спокойно отвлекся рассказчик. — Вор, а дурак. О других глазах разговор. О душевных.

— А-а-а-а, — закивал культяпный. — Ясненько, ясненько. Мне про таки глаза поп-расстрига в Верхоленском остроге рассказывал. Одно не понял я, Илюха: ежели человек совсем темный, тогда как быть?

Шортов обнажал в улыбке кривые, ненужные ему уже зубы Сказал, сладко пришурипшись:

— Пишешь, соколик, ешо как пишешь! Тайным образом, по особому повелению оттель.

Глаза его при этом слегка закатились, и воры поняли, откуда идет повеление доносить на себя самого. Самопал перекрестился культей:

— Не читат, значит… Во, как мудрено придумали.

— Дозволения нет. Тайна… — растроганно шепчет Шортов. — Там такие грехи написаны — на исповедь нести страшно. Проклянут! Ты разве признаешься, как Силыча кончал со всем его малолетним семейством?!

— Один я, что ли?! — культяпный побледнел, сдвинул к переносице глаза. — На всех раскинуть грех надо. Иначе несправедливо! Не по-Божески!

— Хи! Хи! Подельничек ты мой глупенький. А дочку дьякову кто топориком огладил?! Хи! Хи! Хи! Сколь ни побуждай в себе чувства стыда и совести, самому тебе не раскаяться. Господь прочитает, или кого попросишь?

— Так ведь нужда заставляет себя скрывать!

— Про нужду там не написано, одни грехи перечислены, каких простить не можно.

Слова звучали просто и жутко. Глядя на его отсутствующий вид, и вправду думалось, что Илья Шортов говорит уже не с этого света, а где-то между тем, что есть и будет.

И под воздействием страшной исповеди в камере становилось все тише, тише… Споры кончились, живущие для смерти вдруг неожиданно задумались о возможности жизни. Внимание политических постепенно переключилось на разговор воров. Судьба Шортова ни у кого не вызывала сомнений, и то, что он говорил своим плоским, слабым голоском, вызывало неподдельный интерес — последнее…

Золотницкий потрогал виски кончиками пальцев, сказал небрежно и устало:

— Хорошо, что вы скоро умрете, Илья Спиридонович. Такие, как вы, кликуши, ведут человеческий разум в тупик. Разум должен сражаться с момента появления до своего исчезновения. Хорошо, что вы скоро умрете.

— Что ж плохого, — охотно согласился с ним Шортов. — Совсем зачах. Нутром выгнил до полного разложения. Ежели меня тряхнуть добренько, ни одной кишки во мне не останется. Выпадут, как не привязанные. Всем надоел и себе тоже. Уйду нынче…