Прошедшие войны

В конце ноября перестали дуть ветры. Солнце еле-еле в полдень выступало на горизонте, как бы дразня людей. Мороз каждый день крепчал. В дырявых бараках под утро, когда угасала печь, становилось холодно до нетерпения. Люди болели, умирали. Заключенные стали как звери, все друг друга ненавидели. Никто ни о чем не заботился, каждый думал только о себе. Однако Бушман иногда во время завтрака или ужина встречал Цанка и давал щепотку махорки или краюху хлеба. Один раз он повел Цанка к себе в каморку, напоил настоящим чаем, обогрел и самое главное дал ему большой кусок материи от палатки. Этой материей Цанка укрывался по ночам, она его спасала от мороза. Однако через несколько дней материал исчез, и Цанка обнаружил его у главного блатного по кличке Пузатый. Самое почетное место в бараке было около печи, с одной стороны от нее размещался бригадир барака, человек, назначенный начальством, а с другой стороны лежал Пузатый со своей сукой, укрывшись неизвестно откуда доставшимся одеялом и сверху накинутой палаточной материей.

К этому времени Цанка уже акклиматизировался, его отчаянность и безысходность ушли вместе с розовыми мыслями о доме. Ему казалось, что жизнь только такая, какая есть вокруг. Он уже не представлял другой жизни. Цанка ждал только одного — когда наступит лето, когда станет тепло и сыто. Он был уверен, что если переживет эту зиму, то летом его освободят, их всех освободят, он знал, что высшие начальники не знают об этом беззаконии и безобразии. К лету все выяснится, и они будут все освобождены, и их кровопийцы будут наказаны. Теперь Цанка как мог, как и все по мере своих сил днем работал, вечером с трудом доползал до лежака и забывался в беспамятном сне. Пользуясь своей еще имеющейся силой и молодостью, Цанка стал потихоньку хитрить, наглеть. Он уже полностью ориентировался в ситуации.

Зная, что вокруг Пузатого лежат его блатные и они не дадут того в обиду, Цанка не стал лезть открыто на рожон. Он знал, что могут точно задушить или в любой момент прирезать. Он стал выжидать, одновременно взглядом и некоторыми действиями провоцируя блатного на открытый конфликт. Однако все произошло иначе.

Однажды вечером, когда Бушман принес Цанку в столовую немного махорки, их окружили блатные.

— Ты что это, жид поганый, связался с этим чернозадым? — пристали они к физику, — давай сюда, — и Пузатый нахальным образом вырвал у него пакет с махоркой.

Цанка в бешенстве кинулся на главаря. Драка была недолгой, первым же ударом Цанка сбил Пузатого с ног, однако второй блатной успел накинуть сзади на его длинную шею удавку. Цанка уже терял сознание, когда все неожиданно закончилось. Вокруг стояли солдаты. Бушман исчез, а двух блатных и Цанка солдаты отвели за столовую и избили. Ночью Цанка снова били, били четыре человека, жестоко били, беспощадно, насмерть.

Он выжил. У него хватило сил утром дойти до столовой, там он глазами искал Бушмана, их глаза встретились. Андрей Моисеевич, не завтракая, ушел из столовой, а минут через десять два фельдшера из заключенных пришли в столовую.

— Арачаев, на выход, — крикнули они, и полуживой Цанк попал в санчасть.

* * *

Ряд трагических событий привел Цанка к блаженному состоянию. Он даже не предполагал, что в этом богом забытом месте есть райский уголок. Цанка наслаждался покоем, теплом, его лечение шло неспешным порядком.

Начальник санчасти, Семичастный Олег Леонидович, из вольнонаемных, профессиональный врач, тоже, как и Бушман, москвич, человек-романтик, энтузиаст, в поисках приключений и новых открытий, по зову сердца и партии устремился в далекие неизведанные края. Каждый год по весне он собирался уехать в Москву, домой, к маме, но каждый год что-то ему мешало, в первую очередь, конечно, страсть к спиртному, и поэтому неженатый, ничем не обремененный Олег Леонидович уже пятнадцать лет скитался по бескрайним просторам Сибири и Дальнего Востока.

Иногда он получал от матери письма, тогда он целовал их, плакал, писал в ответ теплые благодарные строчки, все порывался домой в Москву, но это все ежегодно срывалось, он все больше и больше становился зависимым от спиртного. Врачебная практика его была на самом примитивном уровне, и он уже стал бояться ехать на материк. Однако ностальгия по Москве, по родным улицам осталась, и теперь, встретив в этих местах Бушмана, они сдружились. Андрей Моисеевич долго, во всех подробностях рассказывал о Москве, об ее строительстве, изменениях, традициях. Почти всегда эти разговоры проходили ночью, с употреблением значительного количества спиртного. Андрей Моисеевич, быстро раскусив сущность начмеда, описывал столичную жизнь как считал нужным, иногда запутываясь в своей болтовне. Если даже и случалось, что Семичастный делал замечания о несоответствии повтора, это ничуть не смущало Бушмана, он без труда снова заводил разговор о московских театрах, вечерах, концертах, и тогда они оба забывались, мечтали, читали стихи, тихо пели столичные песни.

Они были одного возраста, поэтому сумели быстро сойтись и даже сдружиться. Начальник экспедиции знал все слабости своего начмеда, но будучи сам человеком гражданским и интеллигентным, он снисходительно смотрел на все проступки Семичастного.

Благодаря этой дружбе Цанка был в санчасти на особом привилегированном положении. Лечение шло неспешно и с должным вниманием. Когда Цанка окреп и уже мог ходить, его назначили ответственным за отопление. Работа была нелегкой. Наспех построенное здание тепло не держало, и Цанку приходилось и днем и ночью следить за огнем в нескольких печах. Однако это не шло ни в какое сравнение с работой на открытом воздухе. Цанка с ужасом и содроганием вспоминал о своем возвращении в общий барак. Каждый раз при встрече он благодарил Андрея Моисеевича за оказанную услугу.

Лагерная жизнь изменила Бушмана. Он теперь обращался к Цанке на «ты», его интеллигентность и щепетильность исчезли. Он где-то раздобыл очки, носил хорошую для заключенного одежду и обувь.

— Цанка, ты смотри не ленись. Знай, что мы здесь не Боги и нас в целом никто не любит, ни эти гады, — и он показал в сторону солдатских казарм, — и не те сволочи и отродье, — и Бушман повел головой в сторону бараков, — я сам кручусь как белка в колесе.

Как-то Бушман поздно ночью пришел в санчасть. Семичастный, изрядно напившись, спал. Андрей Моисеевич тщетно пытался его разбудить, потом позвал в кабинет начмеда Арачаева. Цанка, боясь каких-либо нареканий, пил очень редко и в очень малых дозах.

— Давай, давай выпьем, — говорил ему Бушман, снова наливая в кружку неразбавленный спирт. — Ты знаешь, какая температура на улице? Минус шестьдесят! Минус шестьдесят! А людей все равно гонят на работу… Мы здесь все помрем. Мы все здесь сдохнем.

Бушман отломил кусочек хлеба, протянул Цанку.

— Заешь.

Молча жевали. Долго молчали, думая каждый о своем.

— А за что тебя сюда пригнали? — наконец нарушил молчание Бушман.

Арачаев в двух словах рассказал свою нелепую историю.

— Вот-вот, у меня то же самое, — кивал головой Бушман, — только я думаю, на меня был донос. Я ведь физик… Я люблю свое дело, я ученый. Я стоял у самого открытия. Обо мне заговорил бы весь мир… Все было готово. Все. Да, что я тебе рассказываю, что ты в этом смыслишь… Все завистники, все завистники. Я был на пороге великого открытия. Моя теория сделала бы целую революцию, целый переворот в физике, во всей науке.

Цанка молча жевал хлеб и все кивал головой. Он видел, как в толстых линзах очков играл свет керосинки и казалось, что это не отражение огня лампы, а горят глаза Бушмана.

— Я ведь ученый, я физик. Ведь мое место не здесь. Я нужен науке, я нужен государству. Как они это не понимают. Моя теория — это новое мышление, это абсолютно новый взгляд.

— А как Вы сюда попали, Андрей Моисеевич? — теперь уже Цанка с почтением стал обращаться к физику.

— Донос. Элементарный донос. Кстати, мой друг, однокурсник, Лешка Пашкевич… — при этом Бушман с ненавистью сплюнул. — Сволочь! А виноват во всем я сам. Мало того, что он мою жену соблазнил, жил с ней, он и меня сюда спровадил. — Как это жену соблазнил? — удивился Цанка, — и Вы его оставили?