Прошедшие войны

— Да-да, оставил. И даже рад был. Мерзавка. Меркантильная сучка. Она наверное уже отдала ему все мои разработки… Какой ужас! Я ведь был на пороге великого открытия. Уже все готово.

— А дети есть у Вас?

— Что? А, да, есть — дочь. Вот в феврале десять будет, — и в уголках рта появилась легкая улыбка.

Арачаев удивился. Он в первый раз видел как Бушман улыбается. Из сухого очкарика Андрей Моисеевич превратился в добродушного простачка.

— Дочка у меня славная. Анечкой зовут. Только ее и маму я вспоминаю.

— А маме сколько лет?

— Маме пятьдесят шесть летом будет.

— Когда ты освободишься, ей будет уже за шестьдесят, а дочка уже будет невестой.

— Идиот, — снова взбесился Андрей Моисеевич, — ты ничего не понимаешь. Ты знаешь, что мы находимся на самом холодном месте на земле? Ты знаешь, что у нас нет никакой связи с остальным миром? Просто здесь эти геологи-суки нашли много золота, вот и закинули нас сюда как рабов. Им нужно только золото, только золото, — шептал пьяным голосом ученый на ухо Цанка, при этом показывая пальцем вверх, — а наши жизни их абсолютно не интересуют. Понял?

Бушман снова потянулся к бутылке, разлил все до последней капли.

— Скоро этого добра тоже не останется. У начальника находится бочка. Говорят, уже на исходе, а до лета еще жить и жить. Ты представляешь, отсюда даже письмо послать нельзя. Мы все здесь заключенные. Даже эти, — и Андрей Моисеевич указал на спящего врача.

Молча выпили. Бушман достал махорку, закурили.

— Ты уже давно здесь сидишь и не знаешь, что там делается.

— Знаю, — сказал Цанка, — вижу, каких больных приносят.

— Ничего ты не знаешь. У тебя и у меня дрова на исходе, так что завтра возьмешь пару больных и пойдем за дровами. Кстати, а ты знаешь, что в бараки больше дров не выделяют? — спросил физик, вставая.

— Как не выделяют? А как они топят?

— С работы каждый день приносят кустарники.

— Какие кустарники? — удивился Цанка.

— Ты ведь ходил на добычу, тебе должно быть виднее.

Арачаев молча опустил голову, глубоко затянулся.

— Ничего, друг, завтра пойдем за дровами, и я тебе кое-что покажу.

На следующий день они пошли на другой конец территории. В ту сторону заключенных не пускали. Их сопровождали пара солдат. На улице стоял крепкий мороз. Было так холодно, что Цанка еле-еле передвигал ногами. А быстро идти было невозможно. Все было закутано, только одни глаза чуть-чуть глядели на дорогу. Дорога казалась бесконечно долгой. Наконец дошли. Неаккуратно сложенные бревна смерзлись, их тяжело было оторвать друг от друга. Вялые бессильные движения к результату не приводили. Работать было невозможно.

— Если мы не обеспечим отопление, то пойдем в бараки и на добычу. Понял? — прошипел на ухо Цанку Бушман.

Изо всех сил, напрягая все свои закоченелые суставы, Цанка налег на бревно. Огромное толстое бревно как спичка треснуло посередине. Они с трудом подняли и понесли. Мерзлый воздух при движении обжигал глаза, кожу вокруг глаз, они слезились, дышать было тяжело.

В тот день они совершили пять рейсов. В последний раз солдаты охраны их не сопровождали. И тогда Андрей Моисеевич поманил Цанка за собой. Они обогнули кучу дров, и перед глазами открылась жуткая картина: штабелями были уложены трупы людей. Они были целые и обломанные, отдельно можно было увидеть руку, ногу, половину туловища. Уже казалось бы привыкший к чужой смерти Цанка был потрясен. Он, забыв о холоде, стоял окаменелый. Когда наконец Бушман рукой подтолкнул его, он, застывший как столб, упал. В последнюю ходку они несли Цанка вместо бревен… Над столовой клубился пар, заключенные после работы ели, воняло харчами.

Еще целую неделю каждый день таскали бревна, а потом температура опустилась до минус шестидесяти двух градусов. Это был предел человеческих возможностей, при этой температуре жизнь полностью замирала. Никто не смел выходить, точнее никто уже не мог выходить на работу. А начальство посчитало, что при такой температуре бесчеловечно и даже негуманно гнать людей на работу.

Жизнь застыла, все было полностью парализовано. В ледяных бараках люди мерзли от холода, голодали. Заключенные жгли свои нары и всякий хлам. Столовая не работала. Приходилось есть все подряд: собак, кошек, крыс. Прошел слух, что заключенные занимаются людоедством. А мороз все крепчал, все превратилось в лед, все выкристаллизовывалось. Все вокруг было белым, чистым, прозрачным, безжизненным, и только в этих хилых помещениях робко бились сердца несчастных людей. Они хотели жить, они боролись за жизнь, они ненавидели всех, и в особенности ближнего соседа.

Еще до наступления крепких морозов начмед Семичастный и Бушман напились и сильно поругались. Они пили ночью, о чем-то спорили, шумели, в конце концов Бушман назвал доктора серой личностью и ничтожеством. Олег Леонидович этого не вынес и пригрозил, что на утро напишет рапорт и заставит начальника экспедиции перевести горе-ученого из котельни в бараки на общие работы. Угроза моментально отрезвила Андрея Моисеевича, он полез извиняться, целоваться, пал на колени, плакал. Чем более Бушман раскаивался, тем более свирепствовал Олег Леонидович: он кричал, пинал ногами ученого физика, плевался.

— Это ты ученый? Это ты что ли великий ученый? Мразь контрреволюционная. Завтра же, завтра же на рассвете будешь на чистом воздухе. Я посмотрю, как ты запоешь, — кричал начмед пьяным писклявым голосом. — Скотина, сука интеллигентская.

На шум прибежали два фельдшера из заключенных, за ними пришел и Цанка, они боялись заходить в кабинет начмеда и не знали, что им делать и как быть.

— Олег Леонидович, Олег Леонидович! Помилуйте! Извините, пожалуйста! Вы меня не так поняли, а может я не так выразился, — жалобно говорил Бушман, несмотря на все пинки и плевки, пытаясь, как верная, провинившаяся собака, облизать ноги хозяина.

— Выкиньте его вон! Вон его отсюда, — закричал Семичастный своим фельдшерам.

Второй раз кричать ему не пришлось; верные подчиненные грубо схватили жалкого Бушмана и потащили его к дверям, при этом они, особо усердствуя, наносили физику сзади и спереди удары ногами изо всех сил. Обезумевший Цанка, разинув рот, не зная, что делать и как быть, выпрямившись, как жердь, стоял безмолвно в дверях; в его широко раскрытых голубовато-серых глазах был ужас.

— А ты что стоишь, — кинулся к нему начмед. — Этого длинного с утра тоже в бараки. Поняли?

Разобравшись с Бушманом, оба фельдшера прибежали в кабинет в стали в угодливую позу, ожидая новых распоряжений. Один из них подошел к Цанку и уже сухо и официально заявил:

— А ты чего стоишь? Что, не понял, что сказано? Займи свою койку в общей палате. Утром на выписку.

Начмед разошелся, начался пьяный дебош. Фельдшеры хотели ему угодить, ходили все вокруг, поднимали оброненные и разбитые предметы.

— А вы что здесь? Шпионы недобитые! Предатели родины! Всех вас надо расстрелять, всех повесить. Вы тоже с утра на чистый воздух… Поняли? Вон отсюда, — и алюминиевая кружка вместе со спиртом полетела в голову фельдшера.