Прошлое и будущее
Шрифт:
Мы с Аидой вышли из-за стола и пошли знакомиться с матерью нашего отца, женщиной девяноста семи лет с очень громким голосом, крепко стоявшей на маленьких ножках и такой миниатюрной, что я мог бы, как пушинку, поднять ее одной рукой. После объятий и поцелуев она рассказала, что на мое выступление в здании оперного театра все места были распределены между членами партии, а членов моей семьи не посчитали нужным пристроить даже на откидные сиденья. Партия — партией, но на следующий день я выдвинул ультиматум, вернее, даже два ультиматума. Во — первых, на сцене оперного театра стояли два фортепьяно, одно — самого среднего качества, и второе — «стейнвей». Мне, естественно, было уготовано то самое, средненькое, поскольку я не относился к разряду классических исполнителей. В оперном театре довольно быстро поняли, что, несмотря на армянские корни, я с большим успехом владею чисто парижским искусством ругаться и говорить на повышенных тонах. В Армении, как и во всем СССР, люди испытывали священный ужас перед крикунами. Поэтому пианино мне заменили. Что касается моих родственников, то я добился для них семи мест в середине первого ряда, а некоторым влиятельным партийным деятелям пришлось пересесть на
Во время того короткого путешествия я не успел как следует ознакомиться с Ереваном. В утешение мне повторили слова, сказанные в подобной ситуации одним из царей всея Руси, путешествовавшим по Армении: «Пусть я не увидел гору Арарат, но и гора Арарат не увидела русского царя». Чтобы произнести такую ахинею, не обязательно быть царем. Я бы сказал так: «Снегопад помешал мне увидеть гору Арарат, но я все это еще наверстаю». Конечно, это не Пруст и не войдет в анналы истории, но зато истинная правда.
В США с сольным концертом
Эта поездка была просто блажью, в ней не было особой необходимости. Я взял курс на Нью — Йорк всего лишь для того, чтобы показать две свои песни на английском языке и посмотреть пару — тройку спектаклей. Издатель Ховард Ричмонд, с которым я был давно знаком и который уже издавал записи некоторых моих песен, был оповещен о моем приезде. Мне было нужно не так уж много — только студия звукозаписи. Из всего багажа я вез два магнитофона и больше ничего. Ховард отдал в мое распоряжение одного из лучших звукооператоров, Хэппи Годея, и мы немедленно приступили к студийной записи. У меня был отвратительный акцент, тогда я еще не понимал, что надо делать тональное ударение, иначе тебя никто не поймет. Арт Любофф, хозяин известного джазового клуба «Виллидж Гейт» в Гринвич- виллидже, очень любил фильм Франсуа Трюффо «Стреляйте в пианиста». И, поскольку он всегда был готов изыскивать новые имена, естественно, пришел на мой сеанс звукозаписи. Песня «И ты уступаешь» произвела на него большое впечатление. Он спросил, сам ли я играю на инструменте, и был невероятно удивлен, что мой инструмент, это не фортепьяно, а голос. В тот же вечер он пригласил нас на джазовый концерт в свой клуб. Я пошел туда для того, чтобы послушать певицу Нину Симон, о которой прежде ничего слышал. Не могу сказать об остальном, но на пианино дама играла весьма впечатляюще. Он представил нас друг другу и объяснил, что я — французский сочинитель песен и исполнитель, пишущий в совершенно иной манере, чем она. Мы договорились встретиться через несколько дней в кабинете Ричмонда, и после этой встречи она отобрала две мои песни, которые собиралась записать вместе со мной. Это были «Надо уметь» и «Любовь — как один день». В тот же вечер Арт Любофф поинтересовался, понравился ли мне зал и, когда я ответил, что он идеален для исполнителя, сообщил, что пригласил меня именно с этой целью и, если я согласен, то готов пригласить меня на неделю и заплатить две тысячи пятьсот долларов. Он был очень удавлен, узнав, что я давно не работаю в кабаре, а только в больших залах, с сольными концертами. Сказал, что в США даже самые известные «звездные» исполнители всегда соглашаются на ангажемент в клубы. «В конечном счете, — заключил он, — если вы передумаете и однажды решите прийти к нам, моя сцена всегда для вас открыта».
После этого путешествия у меня возникло желание выступать в стране — законодательнице шоу — бизнеса. «Но, — заметил Жан — Луи Марке, — у меня никогда не было предложений насчет тебя, им нужна была только Жаклин Франсуа. Она продала в Америке большое количество пластинок, поэтому ее всегда ждут там с распростертыми объятиями. А что касается тебя, то Баркли всегда распространял твои пластинки в Европе и на Ближнем Востоке и больше нигде».
У меня были некоторые сбережения. Поэтому я предложил Жану — Луи организовать мировое турне и особое внимание уделить Соединенным Штатам. Доход от стран, в которых меня уже знали, помог бы сделать вложения в американское турне, где мне придется работать за свой счет. «Это безумие!» — возразил он. «Это безумие!» — кричали мои друзья и все мое окружение. Конечно безумие, но разве в нашей профессии можно без него обойтись? А тем временем Жан — Луи познакомился с человеком, который представлял в Европе Рэя Чарльза. Он был поляк по происхождению, был готов сделать для меня все что угодно и считал, что деньги, которые я собирался вложить в это дело, не будут потрачены зря. Турне обещало быть удачным: немного Испании, Франции, Швеции, Бельгии и Голландии, несколько концертов в СССР, и прямо оттуда — в Нью — Йорк, где я снял «Карнеги — холл» на период до выступлений в Вашингтоне, Бостоне, Филадельфии, Чикаго, Сан — Франциско и Лос — Анджелесе.
По приезде возникло первое осложнение: моя советская виза произвела не очень хорошее впечатление. Стали интересоваться, что я делал у коммунистов, являюсь ли членом компартии. Я все честно отрицал, поскольку красноватые симпатии все же не делали из меня члена какой-либо политической партии. Мой девиз — дружить с мужчинами и женщинами любых политических взглядов и всегда держаться подальше от представителей власти. Моя партия — это публика, белая, черная или желтая, правая или левая, бедная или богатая, гетеро- или гомосексуальная — какая разница! Наконец мы добрались до города, где мной занялся Херб Розен, поскольку Баркли, благодаря нашему общему другу Куинси Джонсу, удалось заполучить для меня контракт на запись под маркой «Меркури». В том, что касается связей с общественностью в лице американских радиокомпаний, меня поддерживал и даже иногда опережал необыкновенный musicman* Хэппи Годей, ставший с тех пор одним из моих ближайших друзей.
Второе осложнение, и не из самых простых, заключалось в том, что пресса бастовала вот уже несколько недель, и прогнозы на
возобновление работы были самыми пессимистичными. Оставалось только телевидение, на котором из всех ток- шоу наиболее популярной была программа Джека Пара. Джек знал обо мне со слов Женевьевы, которая долгое время держала на Монмартре кабаре, где мы часто собирались после концертов, чтобы выпить по рюмочке с Жаком Брелем, Раймоном Дево, Пьером Рошем и многими другими. Позже Женевьева обосновалась в Нью — Йорке и стала там достаточно известной дамой. Благодаря ей Джек Пар и узнал о моем выступлении в «Карнеги — холле». Поэтому больше недели Джек каждый вечер объявлял в своей программе о концерте некоего Шарля Азнавура, французского певца, выступление которого, по его словам, никак нельзя было пропустить. Он справился со своей задачей настолько успешно, что накануне выступления Сибилла Годей, жена Хэппи, не пропускавшая ни одной премьеры, не сумев купить билеты для себя и своей дочери Мейс, позвонила одному хорошему знакомому, занимавшемуся продажей билетов, и сейчас я передам вам полностью их диалог:— Мне нужно два места на выступление Шарля Азнавура.
— Шарля… как?
— Шарля Азнавура.
— Одну минуту, сейчас посмотрю.
Человек снова взял трубку и сказал:
— Мест нет.
— Вы что, смеетесь? Его же никто не знает.
— Да, но тем не менее мест нет.
— Да ладно, не смешите меня, найдите два места…
— Сибилла, уверяю вас, мест нет, и все тут! Даже стоячие все проданы! Может быть, мне удастся устроить для вас два места на сцене, за певцом…
Кончилось тем, что она заполучила-таки два стула, чтобы видеть меня со спины. Таким вот образом в 1963 году я дебютировал на сцене «Карнеги — холла» в Нью — Йорке, причем на сцене сидело человек триста, в основном американцы. В зале было много музыкантов и людей, которым полюбился фильм «Стреляйте в пианиста». Пресса на следующий день была единодушна в своей оценке, и разнообразные приглашения посыпались фадом. Но нам пора было уезжать, и мы короткими перебежками всегда под аплодисменты продвигались в сторону Лос — Анджелеса, который находился в двух шагах от студий грамзаписи легендарного Голливуда. Я выступал в зале, где в то время проходили вручения премий «Оскара». Моим «Оскаром» было то, что в первых рядах на моем выступлении сидела цепочка звезд, перед которыми мы с Аидой в детстве преклонялись. Перед выходом на сцену Джина Лоллобриджида в сопровождении Гленна Форда пришла в актерскую уборную обнять меня. То, что мы разговаривали по — французски, не понравилось ее спутнику, который с раздражением бросил: «А нельзя ли говорить по — английски?». Но к концу моего выступления, которое его, похоже, задобрило, оттаял и даже попытался произнести несколько фраз на французском языке. Впервые пресса была единодушна со зрителями и, к моему огромному удивлению, хорошо отзывалась о моем турне. Одна газета даже дала заголовок: «Шарль Азнавур заводит друзей быстрее, чем де Голль — врагов».
По возвращении в Нью — Йорк в моем гостиничном номере состоялась «встреча в верхах» для того, чтобы наметить политику на следующий приезд. Я выдвинул идею петь в университетских театральных залах, что в то время было очень распространено. Специальный комитет выбирал артиста, которого приглашали на следующий сезон.
— Можно ли снять залы?
— Да, за свой счет — конечно. Но молодежь совершенно не знает, кто ты такой. Им нужна знаменитость.
— Сколько стоят билеты?
— В среднем пять долларов.
— О’кей, у меня есть для вас знаменитость. Мы будем продавать билеты по доллару.
— Но ты же ничего не заработаешь!
— Если я покрою все расходы и все пройдет успешно, то не напрасно вложу деньги.
И на следующий сезон я отправился той же дорогой с несколькими дополнительными остановками — в Далласе, Новом Орлеане и, что важнее всего, в десятке университетов. Сколько воды утекло с памятного концерта в «Пакре»! Я гордился результатом поездки: не пытаясь экономить, я смог окупить все свои расходы. Со мной ехали рекламный агент Ришар Балдуччи, секретарь Жак Вернон, мой французский импресарио Жан — Луи Марке, режиссер Дани Брюне, отвечавший также за звук и освещение, и пять французских музыкантов, которым удалось получить разрешение на работу от очень влиятельного «Союза американских музыкантов», что в то время было большой редкостью.
Безголосый
В то утро я проснулся без голоса. Нет, я потерял его не частично, а полностью. Несмотря на то, что на глазах у меня была маска, а в ушах — беруши, я не мог уснуть добрую половину ночи. Самое ужасное, что может грозить певцу, это недосыпание. Проснувшись в плачевном состоянии, уткнулся глазами в чемоданы — да что я говорю, в дорожные баулы — морда просит кирпича, а кожа выцветшая, как старая губка. Я надрывно кашлял, чтобы освободить бронхи. В ужаснейшем расположении духа бросил взгляд в зеркало. Какой ужас! Мне сто пятьдесят лет! Это непоправимо, абсолютно непоправимо. Я сделал все, что мог, пытаясь исправить ситуацию: глотил, солюпред, флюмицил, ингаляции — никакой реакции. Закутанный так, словно собирался ехать в Сибирь, явился в театр. Артистическая уборная была оформлена с шиком — корзина с фруктами, три бутылки бордо из лучших сортов винограда, толстая пачка телеграмм. Распространитель билетов сообщил мне, что все места были взяты с боем и проданы за одно утро. Настоящая катастрофа! Что делать? Я не мог извлечь из этого чертова горла ни единого звука! Вызвали врача, который смог приехать только после того, как закончилась партия в гольф. Ожидая его, я метался, словно тигр в клетке. Наконец он явился в костюме игрока в гольф, этакий уверенный в себе сноб, просто умереть можно. Первыми его словами были: «Обычно по воскресеньям я не езжу к больным». Подумать только, за такие-то деньги! Открывая свой саквояж, он спросил: «Так что с вами приключилось?» — «Я потерял голос, но через час должен петь». — «А, так вы поете?» Придурок! Где он находится, и зачем, он думает, его позвали? Последовала рутинная проверка — он измерил давление (странно, что не сделал кардиограмму), обследовал уши, словно все это имело какое-то отношение к голосовым связкам! «Так вы, значит, певец?» Вот идиот, он же находится в моей артистической уборной, весь город обклеен афишами, одна из которых, кстати говоря, висит на стене прямо у него перед носом.