Простаки за границей или Путь новых паломников

«На потолке этой церкви, над самым алтарем, на­чертано: Regina Coeli laetere, alleluia! [110] В шестом столе­тии Рим опустошала ужасная моровая язва. Григорий Великий убеждал народ покаяться. Огромная процес­сия двинулась от Арацели к собору св. Петра. Когда она проходила мимо мавзолея Адриана, ныне замка Святого Ангела, послышалось пение небесных голосов (было пасхальное утро): Regina Coeli, laetere! Alleluia! Quia quern meruisti portera, alleluia! Resurrexit sicut dixit; alleluia! [111] Папа, который нес в руках изображение пре­святой девы (висящее над главным алтарем и, как говорят, принадлежащее кисти святого Луки), ответил вместе с изумленным народом: Ora pro nobis Deum, alleluia! [112] В этот миг многие видели, как ангел поднял вложенный в ножны меч, — и мор в тот же самый день утих. Четыре обстоятельства подтверждают [113] это чу­до: ежегодная процессия, которую устраивает запад­ная церковь в день святого Марка; статуя архангела Михаила, установленная на мавзолее Адриана, кото­рый с тех пор стал называться замком Святого Ангела; антифон Regina Coeli, который поется в католических храмах на пасху; и надпись в церкви Арацели».

110

Радуйся, царица небесная, аллилуйя! (лат.)

111

Радуйся, царица небесная! Аллилуйя! Тот, кого сподобилась носить во чреве своем, аллилуйя, воскрес по слову своему; аллилуйя! (лат.)

112

Моли за нас Господа, аллилуйя! (лат.)

113

Курсив мой. (Прим. автора)

КНИГА ВТОРАЯ

Глава I. Монастырь капуцинов. — Веселое общество мертвецов. — Чудес­ный Ватиканский музей. — Искусство под защитой Папы. — Римский табель о рангах божественных особ.

От кровавых забав святой инквизиции, от крово­пролитий на арене Колизея, от мрачных склепов ката­комб вполне естественно перейти к живописным ужа­сам монастыря капуцинов. Мы задержались на не­сколько минут в небольшой капелле монастырской церкви, чтобы полюбоваться картиной, на которой архангел Михаил побеждает Сатану, — картиной на­столько прекрасной, что, по моему твердому убежде­нию, она принадлежит презираемому Ренессансу, хотя нам, если не ошибаюсь, сообщили, что ее написал один из ранних старых мастеров, —а затем спустились в об­ширный сводчатый склеп.

Замечательное зрелище для слабонервных! Очевид­но, здесь поработали старые мастера. Огромный по­кой разделен на шесть помещений, каждое из которых украшено в своем стиле, — и все до единого украшения сделаны из человеческих костей! Мы видели изящные арки, возведенные из одних берцовых костей; удиви­тельные пирамиды, сложенные из ухмыляющихся че­репов; причудливые строения из голеней и предплечий; стены, украшенные искусными рисунками, на которых изящно изгибаются виноградные лозы из скрепленных человеческих позвонков с усиками из человеческих жил и сухожилий и цветами из коленных чашечек и ногтей. Каждая не подверженная разложению часть человеческого тела нашла свое место в этих сложных узорах (созданных, я полагаю, по замыслу Микела­нджело), и тщательность, с которой была продумана и выполнена каждая деталь, говорила о несомненной любви художника к своей работе и о его высоком уменье. Я спросил у добродушного монаха, который сопровождал нас, кто все это создал. И он сказал: «Мы», имея в виду себя и братию наверху. Сразу было видно, что старик капуцин очень гордится своей редкостной коллекцией. Он говорил охотно, так как мы проявили живой интерес, чего никогда не по­зволяли себе с гидами.

— А кто все эти люди?

— Мы... наверху... монахи ордена капуцинов... мои братья.

— Сколько потребовалось усопших монахов, что­бы украсить так шесть комнат?

— Здесь кости четырех тысяч.

— И много времени понадобилось, чтобы нако­пить достаточно костей?

— Много, много веков.

— Их основательно рассортировали — черепа в од­ном месте, ноги — в другом, ребра — в третьем. Ну и суматоха здесь поднимется, когда загремит труба архангела! Некоторые братья могут в неразберихе ух­ватить чужую ногу и чужой череп, а потом будут хромать и глядеть на мир глазами, расставленными шире или уже, чем они привыкли. Наверное, вы не разбираетесь, кто здесь кто?

— О нет, я многих из них знаю. — Он коснулся пальцем одного из черепов. — Это был брат Ансельм... умер триста лет тому назад... хороший человек.

Он коснулся другого. — Это был брат Александр... умер двести восемьдесят лет тому назад. Это был брат Карло... умер примерно тогда же.

Затем он поднял один из черепов и, держа его в руке, задумчиво посмотрел на него, как шекспиров­ский могильщик, повествующий о Йорике [114] .

— Это, — сказал он, — был брат Фома. Он был молодым князем, отпрыском гордой семьи, которая могла проследить своих предков до славных дней древнего Рима — почти на две тысячи лет назад. Он полюбил девушку ниже себя по положению. Родные разгневались на него, и на девушку тоже. Они изгнали ее из Рима. Он кинулся за ней; он искал ее повсюду; он нигде не нашел ее следов. Он вернулся, возложил свое ис­страдавшееся сердце на наш алтарь и посвятил свою разбитую жизнь служению Господу. Но слушайте. Вскоре после этого умер его отец, а затем и мать. Девушка, возрадовавшись, вернулась в Рим. Она всю­ду искала того, чьи глаза когда-то нежно смотрели на нее из этого бедного черепа, но не могла его найти. Наконец она на улице узнала его под грубой рясой, какие мы носим. Он узнал ее. Слишком поздно. Он упал как подкошенный. Его подняли и принесли сюда. Он больше не сказал ни слова. Через неделю он умер. Вы можете видеть по этой чуть выцветшей пряди, которая до сих пор сохранилась на виске, какого цвета были у него волосы. Это (поднимая берцовую кость) — тоже его. Прожилки листа в узоре над вашей головой были сто пятьдесят лет тому назад суставами его пальцев.

114

...могильщик, повествующий о Йорике... — Имеется в ви­ду трагедия Шекспира «Гамлет» (V, I): могильщики, роющие могилу Офелии, выкапывают череп придворного шута Йорика.

Он деловито иллюстрировал трогательную любов­ную историю, разложив перед нами несколько костей, оставшихся от влюбленного, и называя их, — это было таким чудовищным гротеском, какого мне еще не до­водилось видеть. Я не знал, улыбаться мне или со­дрогаться от отвращения. Пользоваться бесстрастны­ми физиологическими названиями и хирургическими терминами, описывая назначение и функции некото­рых из мускулов и нервов нашего организма — свято­татство. Именно это я почувствовал, слушая рассказ монаха. Представьте себе, что хирург своим пинцетом подцепляет и показывает сухожилия, мускулы и прочие части сложного организма трупа, говоря при этом:

«Вот этот небольшой нерв трепещет, вибрация пе­редается вот этой мышце, отсюда она переходит на эту волокнистую ткань; здесь ее элементы разделяются благодаря химическому воздействию крови — одна их часть притекает к сердцу, раздражая его, что в просто­речии называется чувством, другая вот по этому нерву следует к мозгу и сообщает ему неожиданные и непри­ятные сведения, а третья скользит по этому сосуду и касается пружинки, соединенной с наполненными жидкостью железами, которые лежат в уголке глаза. Посредством этого простого и изящного процесса субъект узнает о смерти своей матери и плачет».

Отвратительно!

Я спросил у монаха, все ли братья наверху пред­полагают попасть в этот склеп, когда умрут. Он спо­койно ответил:

— Мы все будем лежать здесь.

Посмотрите, к чему можно привыкнуть! Мысль о том, что в один прекрасный день его разберут на части, как машину, часы или дом, покинутый владель­цем, и превратят в арки, пирамиды и омерзительные рисунки, нисколько не угнетала монаха! Мне даже показалось, что он не без удовольствия думает о том, как хорошо будет выглядеть его череп на вершине кучи, и как его ребра придадут рисункам ту прелесть, которой им сейчас, быть может, еще не хватает.

Там и сям в изукрашенных нишах на ложах из костей лежали мертвые высохшие монахи, чьи тощие тела были одеты в черные сутаны, какие обычно носят священники. Одного из них мы рассмотрели поподроб­нее. Его костлявые руки были сложены на груди; два пучка потускневших волос прилипли к черепу; кожа побурела и съежилась, она туго обтягивала торчащие скулы; высохшие глаза глубоко ушли в глазницы; ноз­дри зияли, так как кончик носа отвалился; безгубый рот скалил желтые зубы — перед нами был окаменев­ший, сохранившийся в круговороте лет жуткий смех вековой давности!

Трудно вообразить что-нибудь более веселое и вме­сте с тем более страшное, чем этот смех. Наверное, подумал я, почтенный старец неплохо сострил, когда испускал последний вздох, если он до сих пор все еще смеется своей шутке.

У меня кружится голова при одной мысли о Вати­кане — этом лабиринте статуй, картин и всевозможных редкостей всех времен и народов. Старые мастера (особенно в скульптуре) там так и кишат. Я не могу писать о Ватикане. Кажется, у меня не останется ника­ких ясных воспоминаний о том, что я там видел, за исключением мумий, «Преображения» Рафаэля и еще нескольких вещей, о которых сейчас говорить не стоит. Я буду помнить «Преображение» отчасти потому, что оно висит в особой комнате, отчасти потому, что его считают лучшей картиной мира, а отчасти потому, что оно прекрасно. Краски свежие и яркие, «экспрессия», как мне сказали, чудесная, «чувство» живое, «тон» хороший, «глубина» бездонная, а ширина на глаз — фута четыре с половиной. Эта картина покоряет; ее красота неотразима. Она так хороша, что могла бы принадлежать Ренессансу. То, что я написал несколько минут назад, наводит меня на мысль — на обнадежива­ющую мысль: не потому ли я обнаружил столько прелести в этой картине, что она не тонет в сумасшед­шем хаосе остальных галерей? Если некоторые другие картины повесить отдельно, не окажутся ли и они прекрасными? Если бы и эту картину повесить в са­мую гущу полотен, теснящихся на стенах длинных галерей римских дворцов, — показалась бы она мне такой красивой или нет? Если бы до сих пор я видел в каждом дворце только одного старого мастера, а не целые акры стен и потолков, буквально оклеенных ими. — не сложилось ли бы у меня более цивилизован­ное мнение о старых мастерах? Пожалуй, да. Когда я был школьником, то, выбирая перочинный нож, я никогда не мог решить, какой ножик в витрине самый лучший, и ни один из них мне особенно не нравился, так что я делал свой выбор с тяжелым сердцем. Но когда я рассматривал свою покупку дома, где с моим ножиком не соперничали другие блестящие лезвия, я с удивлением обнаруживал, что он очень хорош. И по сей день мои новые шляпы, когда я выно­шу их из магазина, кажутся мне гораздо красивее, чем на прилавке, рядом с другими новыми шляпами. Меня вдруг осенило: может быть, то, что я считал в галереях общим безобразием, на самом деле все-таки было общей красотой? Искренне надеюсь, что другие видят это именно так, но я вижу по-другому. Быть может, я любил посещать Нью-Йоркскую академию изящных искусств потому, что в ней только несколько сот кар­тин, и, осмотрев их все, я не успевал пресытиться. Мне кажется, что академия — это бобы со свининой в Соро­камильной пустыне, а любая европейская галерея — банкет из тринадцати блюд. Обед из одного блюда съедаешь без остатка, но тринадцать отбивают ап­петит и не доставляют никакого удовольствия.

Впрочем, в одном я убежден. Несмотря на всех Микеланджело, Рафаэлей, Гвидо Рени и прочих старых мастеров, величественная история Рима так и не была запечатлена на холсте! Они написали столько пресвя­тых дев, столько Пап, столько святых чучел, что их хватило бы, пожалуй, для заселения всего рая, но кроме этого они не писали ничего. «Нерон, бренчащий на кифаре [115] , пока пылает Рим»; убийство Цезаря; захватывающее зрелище сотни тысяч людей в Колизее, жадно вытягивающих шеи, чтобы получше рассмот­реть, как два искусных гладиатора кромсают друг друга или как тигр прыгает на коленопреклоненного мученика, — все это и тысячи других событий, о кото­рых мы читаем с живейшим интересом, можно найти только в книгах, а не в мусоре, оставленном старыми мастерами, которых, — о чем я вспоминаю с радо­стью, — уже нет в живых.

115

Нерон, бренчащий на кифаре... — Император Нерон (37—68 гг. н. э.) считал себя великим певцом и музыкантом. По преданию, во время большого пожара в Риме он играл на кифаре и пел, «вдохновляясь» созерцанием горящего города. Существует версия, что и самый пожар был устроен им ради эффектного зрелища.