Простаки за границей или Путь новых паломников

Правда, одну историческую сцену они увековечили и на холсте и в мраморе — только одну (из всех, про­славленных историей). Но какую? И почему они вы­брали именно ее? «Похищение сабинянок». А выбрали они ее ради ножек и бюстов.

Однако я люблю смотреть на статуи, и я также люблю смотреть на картины — даже изображающие монахов, которые в благочестивом экстазе поднимают очи горе, монахов, которые, погрузившись в размыш­ления, опускают очи долу, и монахов, которые промы­шляют себе что-нибудь поесть, — и потому перестаю ворчать, чтобы поблагодарить папское правительство за ревностную охрану и прилежное накопление этих сокровищ и за позволение, данное мне, чужестранцу, и к тому же не вполне дружески настроенному, бро­дить среди них по своей воле и без всяких помех, за позволение данное даром и только с одним услови­ем — вести себя так же прилично, как полагается вести себя в любом чужом доме. Я от всего сердца благо­дарю святейшего отца и желаю ему долгой жизни и много счастья.

Папы издавна были патронами и покровителями искусств, точно так же, как наша молодая практичная республика поощряет и поддерживает технику. В их Ватикане собрано все любопытное и прекрасное в ис­кусстве; в нашем Бюро патентов хранится все любо­пытное или полезное в технике. Когда кто-нибудь изо­бретает новый тип шлеи или открывает новый, лучший способ передачи телеграмм, наше правительство выда­ет ему патент, который стоит целого состояния; когда кто-нибудь выкапывает в Кампанье античную статую, папа награждает его состоянием в золотой монете. Иногда можно понять характер человека по форме его носа. Ватикан и Бюро патентов — правительственные носы, и очень характерные.

Гид показал нам в Ватикане колоссальную статую Юпитера, которая, как он объяснил, так грязна и по­вреждена — настоящий бог бродяг — потому, что ее только недавно выкопали в Кампанье. Он спросил, во сколько мы оценили бы этого Юпитера. Я, со свойственной мне сообразительностью, ответил, что он стоит четыре доллара, может быть четыре с по­ловиной. «Сто тысяч долларов!» — сказал Фергюсон. Фергюсон далее сообщил, что Папа не разрешает вывозить из своих владений произведения античного искусства. Для осмотра и оценки подобных находок он назначает комиссию. Затем Пана выплачивает на­шедшему половину объявленной цены и забирает ста­тую. Фергюсон сказал, что этот Юпитер был выкопан в поле, недавно купленном за тридцать шесть тысяч долларов, и, таким образом, новый владелец собрал недурной первый урожай. Не знаю, всегда ли Фе­ргюсон говорит правду, но полагаю, что всегда. Я знаю, что вывоз картин старых мастеров облагается неслыханной пошлиной, чтобы воспрепятствовать продаже их в частные коллекции. Я убежден, что в Америке вряд ли найдутся подлинные старые ма­стера, так как самые заурядные и дешевые из них стоят дороже хорошей фермы. Я сам собирался купить один пустячок Рафаэля, но цена была восемьдесят тысяч долларов, а вместе с пошлиной это обошлось бы мне в сто с лишним тысяч долларов, так что я посмотрел, посмотрел — и решил не покупать.

Тут я хочу, пока не забыл, упомянуть одну надпись, которую мне случилось увидеть:

«Слава в вышних Богу, на земле мир и в человецех благоволение!» Кажется, это точно по Священному Писанию, и уж во всяком случае это католично и чело­вечно.

Это начертано золотыми буквами вокруг апсиды мозаичной группы, сбоку от scala santa церкви св. Ио­анна Латеранского — матери и госпожи всех католи­ческих церквей мира. Группа представляет Спасителя, святого Петра, Папу Льва, святого Сильвестра, Кон­стантина и Карла Великого. Петр подает Папе палли­ум, а Карлу Великому — знамя. Спаситель подает ключи святому Сильвестру и знамя — Константину. К Спасителю никакой молитвы не обращено — в Риме он, видимо, не в почете; зато надпись внизу гласит: «Пресвятой Петр, ниспошли жизнь Папе Льву и победу королю Карлу». Там не сказано: «Будь ходатаем нам перед Спасителем, да испросит он для нас у отца эту милость», а сказано: «Пресвятой Петр, ниспошли ее нам».

Со всей серьезностью, отнюдь не легкомысленно, отнюдь не дерзновенно и, главное, отнюдь не бого­хульствуя, а просто делая выводы из виденного и слы­шанного мной, я утверждаю, что божественные особы почитаются в Риме в следующем порядке:

Во-первых — богородица, другими словами — дева Мария;

во-вторых — Бог-отец;

— в-третьих, — Петр;

— в-четвертых — около пятнадцати канонизиро­ванных Пап и мучеников;

в-пятых — Иисус Христос, Спаситель (но всегда в облике младенца).

Может быть, я не прав — мои суждения часто быва­ют ошибочными, так же как и суждения любого друго­го человека, — но, прав я или не прав, таково мое мнение.

Я хочу упомянуть здесь об одном любопытном явлении. В Риме нет «Христовых церквей» и нет «церк­вей Святого Духа» — по крайней мере мне они не попадались. Всего здесь около четырехсот церквей, но из них около четверти названы в честь мадонны или святого Петра. Церквей, названных в честь девы Ма­рии, столько, что их — если я правильно понял — при­ходится различать по всевозможным добавлениям. Кроме того, имеются церкви св. Людовика, св. Авгу­стина, св. Агнессы, св. Каликста, св. Лоренцо в Лю­чине, св. Лоренцо в Дамазо, св. Цецилии, св. Афана­сия, св. Филиппа Нери, св. Екатерины, св. Доминика и множества меньших святых, чьи имена почти неиз­вестны миру; и в самом конце списка, после всех церквей, есть две больницы; одна из них названа в честь Спасителя, а другая — в честь Духа Святого!

День за днем и ночь за ночью мы бродили среди разрушающихся чудес Рима; день за днем и ночь за ночью мы питались прахом и пылью двадцати пяти столетий, размышляли о них днем и видели их во сне ночью, пока наконец нам не стало казаться, что мы сами рассыпаемся в прах, утрачиваем одну за другой черты лица, теряем руки и ноги и в любую минуту можем стать добычей какого-нибудь антиквария, и то­гда нам подштопают ступни, «реставрируют» нас, прибавив безобразный нос, неверно определят, неправиль­но датируют и поставят в Ватикане на веки вечные, чтобы поэты распускали слюни, а всяческие вандалы расписывались на нас.

Но лучший способ перестать писать о Риме — это перестать писать. Я хотел было написать об этом интереснейшем городе настоящую «главу из путеводи­теля», но не смог, потому что все время чувствовал себя, как мальчик в кондитерской лавке: глаза разбега­ются, и не знаешь, что выбрать. Я исписал больше ста страниц, но так и не решил, с чего начать. Ну, так я вовсе не начну. Наши паспорта уже проверены. Мы едем в Неаполь.

Глава II. Неаполь. — Аннунциата. — Подъем на Везувий. — Монашеские чудеса. — Иностранец и извозчик. — Вид на ночной Неаполь с горного склона. — Подъем на Везувий (продолжение)

«Квакер-Сити» стоит здесь, в порту Неаполя, в ка­рантине. Карантин длится уже несколько дней и кон­чится не раньше чем через неделю. Мы избежали этого несчастья, потому что приехали из Рима по железной дороге. Конечно, никому не разрешается посещать корабль или съезжать на берег. Сейчас «Квакер-Си­ти» — это тюрьма. Пассажиры, наверное, проводят долгие знойные дни, поглядывая из-под палубных тен­тов на Везувий, на красавец город и чертыхаясь. Пред­ставьте себе, каково провести в подобных занятиях десять дней! Мы каждый день подплываем к ним на лодке и приглашаем их на берег. Это их успокаивает. Мы покачиваемся в десяти шагах от корабля и рас­сказываем им, как чудесен город; и как хорошо кормят в здешних отелях — лучше, чем где-либо в Европе; и как там прохладно; и какие там подают глыбы мороженого; и как великолепно мы проводим время, совершая экскурсии по окрестностям и на острова залива. Это их умиротворяет.

ПОДЪЕМ НА ВЕЗУВИЙ

Я долго буду помнить эту поездку на Везувий — отчасти потому, что это была интересная поездка, но главным образом потому, что она была очень утоми­тельна.

Мы втроем отдыхали два дня среди мирной и кра­сивой природы острова Искья, расположенного в восе­мнадцати милях от Неаполя; мы говорим — «отдыха­ли», но теперь я уже не помню, из чего состоял этот отдых, ибо, когда мы вернулись в Неаполь, оказалось, что мы не спим уже третьи сутки. Мы как раз собира­лись лечь пораньше и наверстать часть упущенного сна, когда услышали об этой экспедиции на Везувий. Нас набралось восемь человек, и нам предстояло вы­ехать из Неаполя в полночь. Мы запаслись на дорогу провизией, наняли экипажи, которые должны были доставить нас в Аннунциату, и, чтобы не заснуть, решили побродить по городу до двенадцати часов. Мы тронулись в путь точно в назначенное время и через полтора часа добрались до городка Аннунциаты. Вто­рой такой дыры на свете нет. В других итальянских городах жители, разлегшись на солнышке, спокойно дожидаются, пока вы не обратитесь к ним с вопросом или не совершите еще какой-нибудь поступок, за кото­рый с вас можно будет потребовать вознаграждение, но обитатели Аннунциаты лишены и этих остатков деликатности. Они хватают шаль, которую дама поло­жила на стул, подают ее и требуют вознаграждения — медную монетку; они открывают перед вами дверцу экипажа и требуют вознаграждения; закрывают ее, когда вы вылезете, и требуют вознаграждения; они помогают вам снять плащ — два цента; чистят ваш костюм, от чего он становится только грязнее, — два цента; улыбаются вам — два цента; сняв шляпу, кланя­ются с заискивающей миной — два цента; они спешат сообщить вам всевозможные сведения, например что мулов сейчас приведут, — два цента; теплый день, синьор — два цента; подъем продолжается четыре ча­са — два цента. И так без конца. Они набрасываются на вас, пристают к вам, назойливо вьются вокруг, потеют и пахнут самым возмутительным образом. Они готовы на любые унизительные услуги, лишь бы за них платили. У меня не было возможности по личным наблюдениям составить мнение о высших классах, но я кое-что слышал о них, и, судя по всему, отсутствие у них некоторых скверных привычек, свой­ственных черни, с лихвой возмещается другими, еще худшими. Какие попрошайки эти итальянцы! А неко­торые из них к тому же хорошо одеты.

Я сказал, что по собственным наблюдениям ничего дурного о высших классах сказать не могу. Я ошибся. То, что вчера вечером на моих глазах проделывал цвет их общества, — в других, более великодушных странах, по-моему, постыдились бы делать даже подонки. Зри­тели собрались сотнями — даже тысячами — в огром­ном театре Сан-Карло для... для чего? Для того, чтобы поиздеваться над старой женщиной, чтобы освистать, оскорбить, поднять на смех актрису, которой когда-то поклонялись, но чья красота теперь увяла, а голос потерял былую прелесть. Все говорили, что спектакль обещает быть очень интересным. Предсказывали, что театр будет набит битком, потому что поет Фредзоли­ни. Нам объяснили, что теперь она поет плохо, но что публика ее все равно любит. И вот мы пошли. И вся­кий раз, когда она начинала петь, они свистели и сме­ялись — весь блистательный зал, — а как только она уходила со сцены, они вызывали ее аплодисментами. Дважды она бисировала по пять-шесть раз подряд, и каждый раз ее встречали свистом, а когда она закан­чивала, провожали свистом и смехом, но тут же публи­ка требовала повторения и сыпался новый град насме­шек! С каким восторгом высокорожденные негодяи предавались этой потехе! Господа в белых лайковых перчатках и элегантные дамы смеялись до слез и вос­торженно рукоплескали, когда несчастная старуха по­корно выходила в шестой раз, чтобы терпеливо выдер­жать новый ураган свиста! Это было так жестоко, так бессмысленно и бездушно! Если бы этот зал был за­полнен американскими хулиганами, она покорила бы их своим мужественным, невозмутимым спокойствием (она бисировала снова и снова, улыбалась, любезно кланялась, пела как могла лучше, кланялась, уходила со сцены и, несмотря на непрерывный свист и насмеш­ки, ни на минуту не теряла самообладания); и, разуме­ется, в любой другой стране, кроме Италии, ее пол и ее беспомощность послужили бы ей достаточной защи­той — другой ей и не понадобилось бы. Сколько же мелких душонок набилось вчера в театр! Если бы директор театра мог собрать в своем зале только души неаполитанцев, без их тел, он нажил бы не менее девяноста миллионов долларов. Какой душой должен обладать человек, чтобы с удовольствием помогать трем тысячам подлецов освистывать, оскорблять и по­дымать на смех одинокую старуху, бесстыдно подвер­гать ее невыносимому унижению? Он должен обладать всеми скверными душевными качествами, какие только существуют. Мои наблюдения убеждают меня (я не рискую выходить за пределы личных наблюдений), что высшие классы Неаполя наделены этими качествами в избытке. В остальном это, возможно, очень хорошие люди; я не берусь судить.