Простаки за границей или Путь новых паломников

Заявку

Мы, нижеподписавшиеся, заявляем свое право на пять участков (и один за открытие), в двести футов каждый, по устричной жиле, или залежи, со всеми ее сбросами, пластами, ответвлениями и изгибами, а также на пятьдесят футов по обе стороны от вышеозначенного месторождения — на предмет разведки, разрабо­ток и пр. и пр., согласно приисковым законам, действующим в Смирне.

С виду это были самые настоящие залежи, и мне стоило большого труда не застолбить их. Меж устрич­ных раковин здесь и там попадались черепки древней глиняной посуды. Но как могли попасть сюда все эти устрицы? Понять не могу. Обломки глиняной посуды и устричные раковины наводят на мысль о ресторане, но, с другой стороны, в наше время никто не стал бы открывать подобное заведение так далеко от жилья, да еще на высокой горе. В этой унылой каменной пустыне ресторан просто не окупил бы себя. А кроме того, мы не увидали среди раковин ни одной пробки от шампан­ского. Если тут когда-нибудь и был ресторан, то разве что в дни расцвета Смирны, когда повсюду на этих горах блистали богатые дворцы. В таком случае я мо­гу поверить, что здесь был один ресторан. Но три? Может быть, у них тут стояли рестораны в три разные эпохи? Ведь между устричными жилами залегает плот­ный слой земли в два-три фута толщиной. Нет, видно ресторанная гипотеза отпадает.

Быть может, когда-нибудь эта гора была морским дном и во время землетрясения она поднялась вместе со своими устричными залежами, — но откуда же тогда взялись черепки? Более того, откуда же тогда не одна, а три устричных залежи, отделенные друг от друга толстыми пластами доброй, честной земли?

Итак, эта теория не годится. Тогда, может, это и есть та самая гора Арарат, на которой покоился Ноев ковчег? Ной ел устрицы, а раковины бросал за борт. Но нет, и это не годится. Ведь устричных-то слоев три, а между ними земля; и кроме того, семейст­во Ноя состояло всего лишь из восьми человек, и за те два-три месяца, что они провели на вершине горы, им нипочем было не съесть столько устриц. Уж не твари ли?.. Впрочем, смешно и думать, чтобы Ной свалял такого дурака и стал подавать им на ужин устрицы.

Это обидно, это просто унизительно, но мне ничего не остается, кроме весьма шаткой теории: что устрицы сами, по доброй воле, взобрались сюда. Но зачем? Что им здесь понадобилось? Чего ради устрица вдруг поле­зет на гору? Ведь для нее это конечно же весьма тяжелое и утомительное путешествие. Всего естественней было бы предположить, что устрицы влезли сюда, чтобы полюбоваться видом. Но когда поразмыслишь над характером устрицы, становится ясно, что ее вряд ли интересуют красивые виды, у нее нет вкуса к подоб­ным вещам, ей нет дела до красот природы. Устрица склонна к уединению, не отличается живым, бойким нравом, меланхолична и отнюдь не предприимчива. Но главное, ее нимало не занимают пейзажи, она презирает их. Итак, к чему же я пришел? К тому, с чего начал, а именно: здесь, на горе, в пятистах футах над уровнем моря, существуют самые настоящие устрич­ные залежи, и никому не известно, как они сюда попа­ли. Я перерыл все путеводители, и суть того, что там сказано, такова: «Они там есть; но как они туда попа­ли — тайна».

Двадцать пять лет тому назад множество амери­канцев облачились в белые одежды, в слезах рас­прощались с друзьями и приготовились при первом же звуке трубы архангела вознестись на небо. Но архангел не затрубил. Предсказанное Миллером при­шествие [153] не состоялось. И его последователи были возмущены до глубины души. Я бы никогда не по­думал, что в Малой Азии есть свои Миллеры, но мне рассказали, что однажды, года три тому назад, в Смирне уже собрались встретить конец света. За­долго до этого дня было много шуму и пригото­влений, и в назначенный день всеобщее волнение до­стигло предела. Рано поутру толпы народа поднялись на крепостной вал, чтобы избежать всеобщей гибели, а многие одержимые позакрывали свои лавки и уда­лились от всех земных дел. Но самое странное то, что часа в три пополудни, когда мой собеседник обедал с приятелями в отеле, разразился ужасающий ливень, загремел гром, засверкала молния, и гроза неистовствовала свыше двух часов кряду. Ничего по­добного в такое время года в Смирне никогда не бывало, и это напугало даже самых отъявленных скептиков. По улицам неслись бурные потоки. Вода залила в отеле пол. Пришлось прервать обед. А когда ураган стих и все стояли насквозь промокшие, мрач­ные, по колено в воде, адвентисты сошли с горы сухие, как воскресная проповедь! Они глядели сверху, как бушевал ураган, искренне считая, что предска­занное ими светопреставление разыгрывается как по нотам.

153

Предсказанное Миллером пришествие. — Миллер Ви­льям (1782—1849), основатель религиозной секты адвентистов (от англ. advent — пришествие), утверждавший, что евангельское проро­чество о втором пришествии Христа исполнится примерно в 1843 г. Миллер разъезжал по США и запугивал народ, призывая готовиться к страшному суду.

Здесь, в Азии, в сонном царстве Востока, в сказоч­ной стране «Тысячи и одной ночи», странно думать о железной дороге. И однако здесь уже есть одна железная дорога, и строится другая. Действующая до­рога прекрасно построена и прекрасно управляется английской компанией, но не приносит особенного дохода. В первый год она перевезла немало пассажи­ров, но в списке перевезенных грузов числится лишь восемьсот фунтов фиг!

Дорога подходит почти к самым воротам Эфеса — города, который остался великим в веках, города, который знаком всем, кто читал Библию, и который был уже древен, как мир, в те дни, когда ученики Христа проповедовали на его улицах. Он был основан в далекие времена, известные нам лишь по преданиям, и стал родиной богов, воспетых в греческих мифах. Нелепой кажется сама мысль о паровозе, который врывается в этот город, населенный призраками дале­кого романтического прошлого, тревожа их многове­ковой сон.

Завтра мы отправимся туда и посетим знаменитые руины.

Глава ХIII. Поездка в древний Эфес. — Древний Айсалук. — Мерзкий осел. — Фантастическая процессия. — Былое великолепие. — Из прош­лого. — Легенда о семи спящих.

День выдался беспокойный. Начальник станции предоставил в наше распоряжение целый поезд, — мало того, он оказался так любезен, что решил сопровож­дать нас до Эфеса, чтобы избавить от всех хлопот. Мы погрузили в товарные вагоны шестьдесят крошечных осликов, так как нам предстояло побывать во многих местах.

Дорогой мы встречали людей в самых причудли­вых одеждах, какие только можно себе вообразить. К счастью, их все равно не опишешь никакими слова­ми, не то у меня, пожалуй, хватило бы глупости попро­бовать.

В древнем Айсалуке, лежащем среди безрадостной пустыни, мы наткнулись на полуразрушенный акведук и другие остатки грандиозных зданий, которые яснее слов говорили, что мы приближаемся к тому, что некогда было столицей. Мы сошли с поезда и вместе с нашими гостями — приятными молодыми людьми, офицерами американского военного корабля — усе­лись верхом на осликов.

Седла на осликах были очень высокие, чтобы ноги седока не волочились по земле, но среди наших палом­ников были такие долговязые, что и эта предосторож­ность не помогла. Поводьев не было, их заменяла самая обыкновенная веревка, привязанная к удилам, однако и она служила разве что для украшения, пото­му что осел не обращал на нее ни малейшего внима­ния. Раз уж его понесло вправо, вы можете сколько угодно тянуть влево, если вам это доставляет удоволь­ствие, но он все равно пойдет вправо. Есть только одна возможность настоять на своем: слезть с осла, поднять его за задние ноги и поворачивать до тех пор, пока вы не нацелите его носом в нужном направлении; или взять его под мышку и оттащить в такое место, где он уж при всем желании не сможет свернуть с дороги, разве что полезет по отвесному склону. Было жарко, как в пекле, шарфы, вуали и зонтики служили плохой защитой от солнца, зато благодаря им у нашей каваль­кады вид был самый фантастический — ибо, да будет вам известно, все наши дамы ехали по-мужски, потому что на этих нескладных седлах невозможно удержаться боком; мужчины обливались п'oтом и злились, ноги их ударялись о камни; ослы кидались во все стороны, только не туда, куда надо, и были за это биты дубин­ками; и то и дело какой-нибудь зонтик валился на землю, извещая всех о том, что еще один путник повержен во прах. Вряд ли в этих пустынных местах можно было увидеть другую такую нелепую каваль­каду. По-моему, из всех ослов на свете эти самые несговорчивые и отличаются самыми дурными на­клонностями. Время от времени мы так выбивались из сил, воюя с ослами, что оставляли их в покое, и они тут же переходили на неторопливый шаг. От их мед­лительного аллюра, от усталости, от жары седока клонило ко сну, но стоило ему задремать, и осел тотчас ложился. Моему ослу уже не видать отчего дома, он слишком часто укладывался. Не сносить ему головы!

Мы постояли в гигантском театре древнего Эфеса, вернее — в амфитеатре с каменными скамьями, пози­руя фотографу. По-моему, выглядели мы здесь столь же естественно, как в любом другом месте, и не очень украсили эту мрачную пустыню. Наши зеленые зонты и наши ослики придают некоторое благородство вели­чественным руинам, но большего мы сделать не в си­лах. Впрочем, намерения у нас самые лучшие.

Постараюсь коротко рассказать о том, как выгля­дит Эфес.

На склоне высокой крутой горы, обращенном к мо­рю, громоздятся глыбы серого мрамора; предание гла­сит, что это остатки темницы, в которую восемнадцать столетий назад был заключен апостол Павел. С этих развалин открывается прекрасный вид на безлюдную равнину, где некогда стоял Эфес, самый пышный го­род древности. Прекрасный храм Дианы Эфесской, творение несравненных зодчих и ваятелей, по справед­ливости почитался не последним из семи чудес света.

За нами — море, а впереди раскинулась плоская зеленая низина (вернее, болото), которая уходит вдаль и теряется среди гор; по правую руку, высоко на горе, стоит древняя крепость Айсалук; неподалеку от нее, на равнине, — разрушенная мечеть султана Селима (она построена на могиле святого Иоанна и прежде была христианской церковью); дальше, прямо перед нами, Пионский холм, вокруг которого теснятся еще не рас­сыпавшиеся в прах руины древнего Эфеса; узкая до­лина отделяет их от голой, скалистой горы Коресс. Вид хорош, но безрадостен, — ведь на этой широкой равнине не может жить человек, и здесь нет никаких признаков жилья. Если бы не обвалившиеся своды, исполинские контрфорсы и разрушенные стены, кото­рые поднимаются у подножия Пионского холма, нево­зможно было бы поверить, что некогда здесь стоял город, чья слава разнеслась по свету прежде, чем имя его вошло в историю христианства. Не верится, что многое из того, что сегодня так же знакомо и привыч­но всем людям во всем мире, как самые простые, обыденные слова, рождено историей этого безмолв­ного, пустынного и скорбного края с его туманными преданиями. Мы говорим об Аполлоне и Диане — они родились здесь; о превращении нимфы Сиринги в тростник [154] — это случилось здесь; о великом Пане — он жил в пещерах Коресса; об амазонках [155] — тут был их любимый приют; о Вакхе и Геркулесе — оба сражались здесь с этими воинственными женами; о Циклопах [156] — это они сложили из гигантских мраморных глыб вон те, ныне обвалившиеся, стены; о Гомере — Эфес один из многих городов, где он родился [157] ; о Тимоне Афин­ском [158] , об Алкивиаде, Лизандре, Агесилае — они бывали здесь, так же как и Александр Великий, Ганнибал, Антиох, Сципион, Лукулл и Сулла, Брут, Кассий, По­мпей, Цицерон и Август; Антоний был здесь судьей, и однажды, не дослушав словопрений, он вскочил с ме­ста и устремился вдогонку за мелькнувшей в дверях Клеопатрой; отсюда они вместе отправлялись в увесе­лительные прогулки на галерах с серебряными веслами и надушенными парусами, и прекрасные девы служили им, а певцы и музыканты забавляли их; и кажется, совсем недавно (ведь когда возникло христианство, он был уже древен) в этом городе апостолы Павел и Ио­анн проповедовали новую веру; и здесь, как полагают, Павел был брошен на съедение диким зверям, ибо в «Первом послании коринфянам» (гл. XV, стих 32) он говорит:

154

...о превращении нимфы Сиринги в тростник. (греч. миф.). — Сиринга (греч.: свирель) — нимфа, дочь речного бога. Спасаясь от преследований влюбленного Пана (бога полей и стад, а впоследствии природы вообще), она обратилась к отцу за по­мощью и была превращена в тростник, из которого Пан сделал свирель.

155

Амазонки (греч. миф.) — воинственное племя жен­щин, воевавшее с греками.

156

Циклопы (греч. миф.) — одноглазые великаны, которым припи­сывали постройку городских стен в Микенах и других древнейших городах Греции

157

...один из многих городов, где он родился. — Греческие города оспаривали друг у друга честь считаться местом рождения творца «Илиады» и «Одиссеи». Как гласит старинное греческое двустишие:

Семь городов соревнуют за мудрого корень Гомера:

Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины.

158

Тимон — афинский полководец (V в. до н. э.), славился щедро­стью, но когда подвергся остракизму за симпатии к Спарте, уеди­нился и возненавидел людей. Шекспир написал на эту тему трагедию «Тимон Афинский».

По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Эфесе..

И тогда еще живы были многие, лицезревшие Хри­ста: здесь умерла Мария Магдалина, здесь дева Мария провела остаток своих дней, и Иоанн не покидал ее (правда, Рим рассудил за благо указать ее могилу в другом месте); всего каких-нибудь шесть-семь веков назад — все равно что вчера — эти улицы наводнили полчища одетых в кольчуги крестоносцев; и уж если перейти к пустякам, мы вдруг по-новому восприняли хорошо знакомые слова — «извилистый ручей», когда оказалось, что они появились в нашем словаре благо­даря вон той вьющейся по долине речке Извилине. Глядя на эти замшелые руины, на это запустение, овеянное дыханием истории, я невольно почувствовал себя старым, как этот безотрадный край. Можно чи­тать Священное Писание и верить каждому слову, но не всякий может прийти и стать здесь, в разрушенном амфитеатре, и мысленно вновь населить его давно исчезнувшими толпами, которые окружили последова­телей апостола Павла и кричали в один голос: «Да славится Диана Эфесская!» [159] А сейчас страшно даже подумать о том, чтобы закричать в таком безлюдье.

159

«Да славится Диана Эфесская!» — В Деяниях апостолов рас­сказывается, что, когда апостол Павел проповедовал христианство в Эфесе, он встретил сильное сопротивление ремесленников, получа­вших немалую прибыль от изготовления серебряных жертвенников и статуй для храма богини Дианы (Артемиды). Они забрасывали Павла камнями, восклицая: «Да славится Диана Эфесская!»