Прости меня, Леонард Пикок

– В будущем я живу на маяке с женой, дочкой и тестем. Каждую ночь мы направляем вдаль мощный луч света, пусть даже никто его и не видит.

– Как прекрасно! – радуется герр Силверман. – Теперь понимаешь?

Ничего я не понимаю, а поэтому отвечаю:

– От писем у меня только еще больше едет крыша.

– Почему?

– Я начинаю понимать, что прямо сейчас хочу жить в том выдуманном мире: мысли об обновленном мире из моих писем еще больше усиливают мое желание покинуть этот мир. Вот потому-то я, наверное, и стою здесь с пушкой в руках.

Герр Силверманн едва заметно моргает, и я это вижу. Затем он говорит:

– А у тебя никогда не возникало такого чувства, будто ты посылаешь луч света, просто его никто не видит?

Я смотрю на отражающиеся в воде огни небоскребов и думаю о том, что они всегда здесь – каждую ночь, – независимо от того, смотрят ли на них люди или нет.

И чаще всего люди не смотрят.

И неважно, что я делаю.

Действительно неважно.

Герр Силверман подходит поближе, но я больше не пячусь. Он снимает куртку, зажимает ее между коленей и начинает засучивать правый рукав, отчего у меня снова начинает жутко биться сердце, потому что уже давно я хотел узнать, что он, черт возьми, скрывает под длинным рукавом.

Он закатывает рукав до локтя, а затем, пользуясь мобильником, как фонариком, показывает мне запястье:

– Вот, посмотри.

Я не вижу ни шрамов, ни следов от уколов, ни зарослей волос, ни следов от ожога или типа того.

Просто вытатуированный розовый треугольник – такими нацисты в концлагерях обычно отмечали гомосексуалистов; я точно знаю, потому что герр Силверман рассказывал нам о концлагерях на своих уроках.

– Кто это с вами сделал? – спрашиваю я, подозревая, что ему когда-то пришлось столкнуться со своим Ашером Билом.

– Я сам это сделал. Не сам, конечно. Пригласил опытного специалиста по тату.

– О… – произношу я.

Не сразу, но до меня наконец доходит, чтo он хочет сказать.

– Мне плевать, что вы гей. Меня это не волнует, – говорю я, так как понимаю, что должен что-то сказать.

Раньше я как-то не задумывался, что герр Силверман может быть геем, и, наверное, зря, если все хорошенько проанализировать. Он никогда не носил обручального кольца, никогда не упоминал о наличии жены, а ведь он вполне привлекательный, хорошо одетый мужчина в расцвете сил и с постоянной работой и мог бы стать кому-то отличным мужем.

– Спасибо, – улыбается он.

– А зачем вы сделали такую татуировку на запястье?

– Когда я учился в средней школе, то пытался быть таким, каким, по-моему, меня хотел видеть окружающий мир. Вечно старающимся угодить всем и каждому, скрывающим свою истинную сущность. Мне понадобилось девятнадцать лет, чтобы понять, кто я есть, и еще месяцев двенадцать, чтобы это принять. И я не мог позволить себе забыть. И вытатуировал на запястье розовый треугольник. Чтобы ответ был всегда со мной.

– А почему именно этот символ?

– Полагаю, ты понимаешь почему, Леонард. Возможно, по той же самой причине, по которой ты сейчас держишь в руке нацистский пистолет. Я пытался что-то доказать самому себе. Я пытался контролировать ситуацию.

– Тогда почему вы скрываете от учеников свое тату?

– Потому что это может помешать мне донести важное послание до тех, кто в нем нуждается.

– А что за послание такое?

– Основное послание моих уроков – и особенно уроков холокоста.

– И в чем оно состоит?

– А ты сам-то как думаешь?

– Что это нормально – быть другим? Мы должны быть толерантными.

– Ну, отчасти примерно так.

– Тогда почему бы не позволить себе быть другим и продвигать идею толерантности, показывая всем свой розовый треугольник?

– Потому что так некоторым твоим одноклассникам, возможно, будет сложнее всерьез воспринимать меня и мое послание. Поговорка «Меньше знаешь, крепче спишь» целиком и полностью относится к учителям-геям, особенно к тем из нас, которые ведут весьма неоднозначные уроки холокоста, – говорит герр Силверман и начинает засучивать второй рукав чуть ли не до подмышки. – Вот – воспользуйся моим телефоном, чтобы прочесть.

Я перекладываю «вальтер» в левую руку и беру у герра Силвермана мобильник. Направляю свет на внутреннюю поверхность его руки:

Сперва они тебя игнорируют,

затем они над тобой смеются,

затем они с тобой сражаются,

затем ты побеждаешь.

Слова вытравлены темно-синей краской – прописные буквы, расположенные в два ряда. Никакого тебе курсива или готического шрифта, украшающего грудь рэперов или кинозвезд. У меня такое чувство, будто надпись несет более серьезную смысловую нагрузку, чем розовый треугольник: это послание лично ему и никому другому, в чем, вероятно, и кроется причина того, что он никогда не закатывает рукавов.

– Это высказывание обычно приписывают Ганди, – начинает герр Силверман. – Но когда я на него натолкнулся, мне было безразлично, кому оно принадлежит. Я знал только то, что оно помогло мне стать сильнее. Вселило надежду. Позволило идти вперед.

– Но зачем вы вытатуировали его у себя на руке?

– Чтобы не дать себе забыть, что в конце концов побеждаю.

– Откуда вы знаете, что побеждаете?

– Потому что продолжаю бороться.

Я думаю о том, что он имеет в виду, о послании, которое он каждый день посылает нам в классе, и зачем он мне это рассказывает, и говорю:

– Нет, я не такой, как вы.

– А почему тебе надо быть таким, как я? Ты должен быть таким, как ты сам.

Тогда я подношу «вальтер» к голове и произношу:

– Вот он я. Здесь и сейчас.

– Нет, это вовсе не ты.

– Откуда вам знать?

– Потому что я читал твои сочинения. И заглядывал тебе в глаза на уроках. И я точно знаю: ты понимаешь – ты другой. И я знаю, как иногда трудно быть другим. Однако я также знаю, какое, возможно, мощное оружие – быть другим. И как мир нуждается в подобном оружии. Ганди был другим. Все великие люди такие. А неординарные люди вроде нас с тобой должны искать себе подобных, людей, которые тебя понимают, чтобы не чувствовать себя одиноким и в конце концов не очутиться там, где сегодня оказался ты.

– Я не гей, – говорю я.

– Для того чтобы быть другим, отнюдь не обязательно быть геем. И я никогда не считал тебя геем.

– Я действительно не гей.

– Хорошо.

– Я не гей.

– Замечательно.

– Я не гей.

– Почему ты твердишь это как заведенный?

– Ашер Бил – гей.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Он не такой гей, как вы. Он страшный человек.

– Леонард, ты что-то пытаешься мне сказать, да?

– Сегодня я был возле дома Ашера Била. Я собрался его убить. Реально собрался. Я уже очень давно хочу его убить [70] .

70

Так странно говорить слово «убить» моему учителю по холокосту, более того, признаваться ему, что я практически пытался убить одноклассника. И слова, повисшие в воздушном пространстве в два фута между мной и герром Силверманом, кажутся какими-то сюрреалистическими. Они помогают мне понять степень моего безумия и тогда, и сейчас. Да, сейчас я тоже явно не в себе, но при этом чувствую огромное облегчение. Я чувствую себя человеком конченым, но свободным, если такое вообще может быть. Состояние, похожее на раздвоение личности, о котором говорил герр Силверман на уроках по холокосту.