Проститутки Москвы (справочник)

Великие стройки коммунизма требовали рабов. Рабов давала армия - восточный участок БАМа строили рабы в форме советских солдат. Рабов давала тотальная проку - рорско-судебная система: камеры, тюрьмы, суды, пересылки, лагеря были переполнены. Система брежневского ГУЛАГа выбирала работников: шли заявки на водителей грузовиков, механиков, электриков, плотников, каменщиков. Им давали сроки не глядя.

На второй день шофер Будыльцев познакомился в лагере с журналистом, который уже обжился в зоне, знал, кто приходит с очередным этапом. Через неделю и шофер Будыльцев успокоился, но как только в зоне раздавался крик почтальона, темнел лицом, дергался и как-то боком шел к толпе, окружающей почтальона. Писем ему не было ни от кого, а он ждал письма от жены, вдруг одумается, стерва. В зоне над Будыльцевым посмеивались.

Через месяц ему дали ЗИЛ. В рабочей зоне стоял кирпичный завод, и Будыльцев возил разные грузы. Подобно многим, Будыльцев начал считать дни, оставшиеся до половины срока, когда можно ожидать условно-досрочное освобождение "при хорошем поведении". Но однажды за двадцать метров до ворот, ведущих из рабочей зоны на волю, его ЗИЛ вдруг резко газанул, с размаху врезался в металлические ворота, сбил их и вырвался наружу. Вслед запоздало били карабины с вышек.

Будыльцев яростно мчал домой, в небольшой рабочий поселок, куда он четыре года назад приехал по комсомольской путевке, где получил квартиру в дощатом домишке вместе с женой-штукатуром. Он мчал с намерением убить жену, а когда приехал и застал ее дома, хотел помириться и все простить. Милиция ворвалась в квартиру через час после приезда Будыльцева, когда шофер Будыльцев вроде помирился с женой. Его скрутили, связали руки проволокой и увезли. Жена написала заявление, что Будыльцев хотел зарубить ее топором. Соседка кусала локти. Это она написала Будыльцеву в зону письмо с сообщением о новых шашнях его жены и тайком отправила через знакомого надзирателя. Расчет был бесхитростный. Квартира у Будыльцевых была просторнее, и освободись она, можно было рассчитывать на переезд. Знакомый прораб обещал помочь.

Будыльцеву дали дополнительно три года и отправили в колонию строгого режима. Шесть лет без малого на строгаче - это конец жизни. Еще через полгода Будыльцев бросился в запретную зону и был расстрелян с вышки.

Десять дней поощрительного отпуска для меткого часового - вот весь результат жизни шофера Будыльцева.

Квартирный вор Варшавский, двадцати двух лет, вородиночка, и в зоне держался тихо. Не спорил, лишних слов не говорил. Походив десяток смен на выгрузку кирпича из круговой печи, сумел аккуратно пристроить себя на непыльную работенку. Наверное, только с журналистом он был немного откровенным, рассказывал ему о своих воровских делах, о том, как в его квартире хранилась балетка-чемоданчик, доверху наполненная 50-рублевыми деньгами.

Срок Варшавский получил небольшой - полтора года. И когда прошло более половины срока, журналист поинтересовался, почему бы ему, Варшавскому, не подать на условно-досрочное освобождение. Незачем, ответил Варшавский. И объяснил, что лучше тихо-спокойно дождаться конца срока, чтобы выйти подчистую, а не с условнодосрочным освобождением, поскольку: 1) в этом случае за ним будут присматривать, 2) если заловят раньше окончания условного срока, добавят срезанное к новому сроку, 3) если заловят и позже, все равно в приговор это досрочное освобождение войдет как отягчающее обстоятельство. Варшавскому было двадцать два года. Он готовился к воровской жизни профессионально.

Барак усиленного режима - БУР, штрафной изолятор - ШИЗО - в разных лагерях это заведение и называли поразному. Летом на Памире это ад, зимой тоже ад. Низкое кирпичное строение, коридор без окон. Клетки-камеры по два квадратных метра, с дверями, выходящими в коридор. Клетки-норы, со стенами, в которых зацементированы мелкие обломки щебня, наждак, не прислониться. Надолбы посреди пола, чтобы кинутый сюда не мог ни присесть, ни лечь.

Трое на такое пространство - это уже конец света, десять - кошмар, который выдержать невозможно. Летняя сушь на улице плюс сорок не оставляла кислорода для камер внутри БУРа. Наверное, здесь было 70 или 80. Кто имел связи с охраной, мог протянуть и 5, и 10 суток. Тонкий нарезок хлеба, сквозь который видно пламя никогда не гаснущей лампы под потолком, кружка воды на сутки.

Зэки, никогда не читавшие мемуаров знаменитых каторжан, мгновенно съедали прозрачный кусок тюремного хлеба и жили ожиданием следующего утра с вожделенным погромыхиванием кормушек. Журналист читал мемуары знаменитых каторжан, борцов против антинародного царского самодержавия, выживших в условиях полного отсутствия сливочного масла и черной икры. Как только голод становился особенно требовательным, он отламывал крохотные кусочки от утренней пайки; Пластинку хлеба удавалось растянуть на 10-15 часов. Потом приходило тяжелое, стонущее забытье.

Иногда в камеру попадали сигареты и спички. Это было нарушение, за него могли продлить срок в БУРе. Сигареты удавалось пронести новичкам, или кто-то из надзирателей подкармливал лагерного авторитета. Опытный зэк показал Максимову, как из одной спички делать четыре и как воспламенить четвертушку о подошву ботинка либо о ткань спецовки. И через годы он почти не утратит это искусство и будет поражать наивных людей, которые еще там не были, способностью зажигать спичку не имея коробка.

Максимов и сам сделал открытие, благодаря которому курение сигарет без фильтра стало безотходным. Перевернутый окурок с втягиванием дыма, курение не до фирмы, а до ногтей, до самых последних крупинок. В ходу был десятикопеечный "Памир", набитый кусками табачной соломы.

Следственную тюрьму поставили еще при царизме. Большевики сносили храмы и мечети, тюрьмы не трогали. Тюрьма стояла в центре большого столичного города. Подследственные шутили: жили напротив тюрьмы, теперь живут напротив собственного дома. Длинные коридоры, где может проехать автомобиль, узкие ходы к прогулочным дворам, забранным поверху металлической сеткой, метровые наружные стены, полуметровые перегородки. Камеры большие, с высокими потолками.

К тюрьме царской постройки примыкал новодел. Узкие коридоры, потолки - рукой дотянуться, камеры-норы без воздуха.

Журналист побывал в четырех камерах. В первую, царскую, его привезли из КПЗ. Расчет был обыкновенный - в камере много народу, голодуй сколько хочешь, отказывайся от пищи, другие съедят и спасибо не скажут. Журналист бунтовал, не давал покоя надзирателям. Удивленный начальник тюрьмы, полковник весом в 150 килограммов, решил увидеть необычного заключенного. Полковнику до пенсии оставался год или меньше, он стал склонен к сентиментальности. В нем начала пробуждаться та знакомая многим надзирателям опасливость оказаться за пределами тюрьмы. Они охраняли зэков, но их тюрьма была не внутри тюрьмы, а снаружи.

Много лет спустя на улице большого города журналист случайно встретил начальника оперчасти их лагеря, сильно спившегося, уже не в майорской форме, а в потертом тканевом пальтишке. Майор не сразу узнал, вернее, узнал, но не как именно журналиста, а как кого-то из зэков того лагеря, и стал дружелюбно рассказывать, как презирал он свое ремесло и как жалел заключенных. Журналист помнил, что майор действительно не отличался ретивостью, не подставлял зэков, не создавал агентурной сети, а тихо и мирно попивал в административной зоне, иногда появляясь на проверке с сизо-белесыми ничего не видящими глазами.

Тюремный же полковник нес службу рьяно и безжалостно. Он не боялся угроз, просто ими пренебрегал и забывал тут же. Днем и ночью во внутренней тюремной больничке дежурили медсестры со шприцами наготове. Горячий укол на неделю вышибал из любого зэка неповиновение, а некоторые надолго оставались недоумками. Но как только замаячила пенсия, полковник стал мягчеть, хотя, казалось, скорее решетки этой тюрьмы станут восковыми. Ему вспоминались легенды о зэках, и через десятилетия находивших тихих-мирных старичков надзирателей на их приусадебных участках.