Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
Почему его занесло в художники? Бог его знает. В училище в талантах не ходил, но программу, как говорится, выполнял. Уже тогда научился находить халтуру: детские сады, школы, клубы… Ой, сколько тут появилось на свет винни-пухов, пятачков, зайцев, волков, крокодилов ген и Чебурашек! Работал лихо: проекционный фонарь, цветной диапозитив и по контуру краской. Быстро и без напряга. Вырезал профиль Ленина из картонного щита, краской из баллончика — раз! — и готово. Это была работа. За это он получал бабки, на это жил, потому что от родителей ждать было нечего.
«Мурзильничал» он только дома. Пробовал все: акварель, темпера, гуашь, масло, даже аппликацию из цветной бумаги, продававшуюся в пакетах «Юный художник-оформитель». Пробовал листья и тополиный пух, резал из корней и веток. Потом сжигал в печке.
В семьдесят пятом, под тридцатилетие Победы, шевельнувшийся осколок уложил в постель отца. Только-только унялось, приехал неведомо откуда друг-однополчанин, решили
Мать пережила отца на десять лет. Ровно столько Серега был женат. Женился он по расчету, а может быть, от скуки, хотя вроде бы и по любви. Была такая Лена с московской пропиской, круглая и немного сонная. Ничего-то ей не светило, хотя она была девушка добрая и не такая уж глупая. Серегиной матери не понравилась — старшина сонных не любила. После двух летних приездов молодоженов в Серегин родной город мать проскрежетала: «Следующий раз на похороны приезжайте. Не споемся мы с ней…» Сказано-сделано, Серега с женой приехали только тогда, когда пришла нехорошая телеграмма. Тут ни оркестра не было, ни салюта. Мать схоронили под той же пирамидкой, что и отца. Лена по-деловому прошлась через домик и решила, что его надо продать. Вроде бы все это уже обговаривалось не раз, и давно был с этим согласен Серега, но… что-то заело. То ли ему не понравилось, как презрительно глядит москвичка на оставшиеся от родителей пожитки, то ли ей не понравилось, как он на это смотрит, только поругались они в дым, в пыль и прах, а поскольку детей у них не имелось, то и развестись смогли быстро, через ЗАГС. С тех пор Серега жил в своем доме.
Здесь было все то же, что и в Москве, хотя хуже со жратвой и досугом. Устроился в Дом пионеров руководить изокружком, разрисовывал столовые, детсады и клубы. В одном из клубов нашел постоянную работу.
Раньше во всем поселке не было ни одного дома выше двух этажей. Потом, в шестидесятых, появилось двадцать пятиэтажек-хрущоб, позже — десять блочных девятиэтажек, потом ряд за рядом стали наваливаться на старые домишки могучие бетонные коробки с лоджиями и лифтами. Лет пять назад до ближайших коробок было километра три, теперь они громоздились всего в пятистах метрах. Большинство поселковых хотело, чтобы эти полкилометра были пройдены побыстрее. Серега — нет. В бетонной клетухе он уже жил. Он уже испытал, что значит быть незнакомым даже с соседями по лестничной площадке. И потом — там не «помурзильничаешь».
ДОМА
Пятница, как уже известно, 13.10.1989 г.
Газ из баллона еще шел, поэтому обед Серега сварганил быстро. Для аппетита опрокинул стопку КВН («Коньяк, Выделанный Нами»), сжевал шляпку от соленого груздя, а потом выхлебал миску пакетного супа с названием «Кокошя юха». Стало тепло, и еще больше захотелось «мурзильничать». Давно стоял в глазах холст, и загрунтованную ткань пересекала двойная черная полоска. Почему? А так хотелось.
Выкурив папироску, Серега пошел в сарайчик. Там пахло краской, олифой, керосином, стружками. Подрамники Серега выстругивал сам. Еще вчера он сварганил очередной, обтянул его холстом и пристроил на мольберт. Но «мурзильничать» вчера не стал — ничего в голову не шло. Сегодня пришла вдруг эта двойная черная полоса. А почему двойная? Газовой сажей Серега провел сперва одну полоску шириной примерно в сантиметр, потом параллельно ей, в двух сантиметрах, другую. Отошел и поглядел по сторонам. Есть уже такое…
На стене сарайчика, рядом с лобзиком и лучковой пилой, висела миниатюрка, которую он называл «НТР». НТР означает, как известно, «научно-техническая революция». Картина была центрально-симметричная. Основной фон — лиловый — рассекали две вертикальные черные линии, точно такие же, как нарисованные сейчас, только промежуток пошире — миллиметров тридцать. Этот промежуток заполнял оранжевый фон. В самом центре миниатюры на этом фоне — черный силуэтах человека, мужчины или женщины — непонятно. Выше и ниже человечка — черные квадратики и прямоугольнички, похожие на просечки перфокарты. Человечек словно бы упирался ногами в нижнюю фигурку, выложенную из этих квадратиков и прямоугольничков, и одновременно как атлант в небеса упирался в нависшую над ним, точно такую же, только перевернутую, кучу квадратиков и прямоугольничков. В левом нижнем и правом верхнем углах тем же оранжевым колером были изображены большие квадраты, окаймленные с двух сторон тремя черными линиями. Внешняя и внутренняя были сплошные, а та, что между ними, пунктирная. С углов оранжевое пале уходило за обрез картины, может быть, даже в бесконечность. Правда, внутри поля просматривались какие-то кубики, кружочки, угольнички, шестиграннички, оранжевые, черные и голубые. Наконец, в левом верхнем и правом нижнем углах были изображены странные фигуры опять же из сугубо геометрических элементов, в которых одни углядывали компасную картушку, другие — шестерню, третьи — немецкий «железный крест», четвертые — цветок, пятые — еще что-то. И все
это было изображено черным, оранжевым и голубым по лиловому фону. Но как это ни удивительно, почти все понимали, что человечку, который стоит на очень шаткой конструкции и держит над головой точно такую же, приходится очень хреново. Оранжево-черные углы тоже целились в человечка и грозили его смять и проткнуть, а из другой пары углов накатывались на него перемалывающие шестерни. Были, правда, оптимисты которые считали, что некоторые голубые многоугольнички, маячившие в пылающих жаром оранжевых печах, все же дают человечку какую-то надежду на спасение… Впрочем, таких почти что не имелось. Одно утешало Серегу — созерцатели миниатюры исчислялись единицами и, как правило, к знатокам искусства их никто бы не отнес. Надо бы, конечно, спросить, что имел в виду сам автор…Итак, параллельные черные полосы уже были. Повторяться Серега не любил. Без малейшего сомнения он замазал промежуток между полосами черной краской, и получилась жирная, монолитная, словно рубящая холст пополам, иссиня-черная полосища.
— Вот черт! — Серега сказал не только это, но и пару слов покрепче.
И это было, В углу валялся плакат, который Серега лет пять назад намалевал для клуба. Точнее, это был даже не плакат, а афишка-объявление: «Приглашаем в драмкружок!» Намазюкано все было гуашью, кое-где уже отсохшей или, наоборот, размытой. Панаев поднял мятую трубу из ватмана, раскатал… Да, была и такая полоса. Она тоже рассекала лист пополам, на две равные части: розовую — правую и голубую — левую. На розовой половине скалилась — рот до ушей — комическая маска, а на голубой — куксилась трагическая. Были там еще какие-то завитушки, виньеточки, но они к делу не относились. Их Серегу попросил изобразить режиссер народного театра, которому плакат показался слишком уж простым. А что, если попробовать сделать по-новой? Не гуашью, а маслом, и не на ватмане, рваном и жеваном, а на холсте?
«А смысл? — подумал Серега. — На кой ляд? Получается, что комедия от драмы отделена наглухо, а это — ерунда и неправда. Вот если бы полосы не было, то, сделав плавненький переходик от голубого к розовому, можно было сказать правду… Так ее же все знают…» Серега пихнул ватман с гуашью в угол под верстак. Черта явно звала противопоставить нечто несовместимое.
«А может, повернуть на бок? — прикинул Серега. — Тогда черта станет горизонтальной, противопоставление усилится: небо-земля, рай-ад…»
И опять он нашел аналогию в своем прошлом «мурзильничанье». Вот она, фанерка, пробовал он такую композицию. Загрунтовал обычную дощечку от посылочного ящика, сделал лимонно-желтый, даже какой-то солнечный, фон и располовинил его на две части горизонтальной алой чертой с разрывом посередине. Через этот разрыв, острием против острия, сшиблись два туза: червовый и пиковый, первый сверху, второй снизу. А может, и не сшиблись, может быть, червовый балансировал на острие пикового? Серега уж забыл, о чем он тогда думал. Ниже пикового туза был череп, стилизованный, плоскостной, как на пиратском флаге, и черный-пречерный. С боков от черепа были четыре косточки, странно похожие на авиабомбы, а в форме пикового туза легко было угадать черты ядерного гриба, Две черные вертикальные стрелки остриями упирались в алую черту, точнее, в обе ее части… Получалось что-то похожее на весы. На левой чашке — алый профиль женской головы, на, правой — мужской. Оба профиля как бы перетекали в алые струйки-стрелки, с какой-то жутковатой неуклонностью стремившиеся скатиться в нижнюю половину картины. Но мужчина и женщина, не замечая этой безжалостной неизбежности, глядели друг на друга и ярко-зеленую, похожую на ливанский кедр елочку, тянувшуюся вверх откуда-то из недр червового туза…
«Намудрил, а если разобраться — даже прямолинейно», — усмехнулся автор и забросил фанерку на полочку.
Сталкивать между собой черное и красное, красное и голубое не хотелось. Всем ясно, что жить — хорошо, а помирать — плохо. В Бога Панаев не верил и верить не хотел — воспитание не позволяло. И вообще, должна быть какая-то недосказанность, тайная, пусть маленькая, но трудноразгадываемая. Вот она, такая тайна, тут, на почетном месте, прямо напротив двери. Серо-зеленый, как армейская гимнастерка, фон. А на нем фигуры и линии, сделанные всего двумя цветами — ярко-желтым и ярко-алым. Спирали, пунктиры, ломаные углы и звездочки в диком хаосе. Только две фигурки мало-мальски правильные: алая звезда с желтой каймой и целиком желтая, золотистая звезда. Обе пятиконечные. Вот тут была тайна, которую даже сам художник не мог понять: каждый, кто видел это Серегино творение, тут же спрашивал:
— Это как «Салют победы», что ли?
Народ кругом был не шибко грамотный. Большинство, как и Василий Иванович, «академиев не кончали». Все, кто постарше, еще хрущевского, а то и более древнего закала, «абстракт» ругали. Молодые не ругали, но и не восхищались: охота дурью маяться — пусть мается. А вот «Салют Победы» все сразу узнавали, разглядывали долго и с интересом. Каждый, даже совсем незнакомый человек, узнавал. «Ловко вышло, — с удовольствием похвалил себя Панаев, — тремя цветами, без полутонов и переходов. Ах, здорово!»