Провинциал и Провинциалка

– …как-никак твой родной брат. И к тому же уважение к умершему. И ты не подумай, что тут какая-то религиозность. Не в Боге дело. И современная мораль тоже за это. Я это точно знаю, читал.

Берет трубку мать. Голос тоненький, а ее всегдашняя, пахнущая травой и мятой скороговорка сливается в единый распев:

– Сынок, мы уж, видно, никогда не выберемся, съезди ты, кто же еще – двадцать пять лет исполняется, – съезди, две рябинки над могилой – написали, что одной уже нет, не следит никто…

Мать спешит – она, как всегда, побаивается телефона, то есть того, что разговор вдруг прервут.

И Ключарев ей – тихо и успокаивающе:

– Да, мама… Да, мама… Конечно, мама…

Он говорит жене о просьбе родителей, о дороге и о том, что надо уже сегодня собраться.

– Не увидишь ты Поселка, – заключает он. – А жаль. А давай на будущее лето вместе поедем?

Идея Ключареву уже нравится. Он закуривает, обволакивается дымом, Майя ставит чайник. «Спите, а ну, спите. Не переговаривайтесь!» – заглядывает она к детям… Ключарев сидит, упершись локтями в стол, дымит и неторопливо выкладывает хорошие, набегающие к вечеру мысли:

– А почему бы нам не поехать? Деньги?.. Возьму лишнюю статейку у Рюрика – вот дорога уже оплачена! – Он счастливо вздыхает: – Сейчас я как бы на разведку поеду… А уж будущим летом – все вместе катанем.

– Он тебе письмо прислал.

– Рюрик?

– Да.

– Не похоже на него. Наверное, не дозвонился… Слушай. И поедем мы – я, ты, дети – все вместе и на весь отпуск, а?

Майя уже тоже увлеклась:

– Мне кажется, я ничему не удивлюсь, когда туда приеду. Как в знакомое место. Ты столько рассказывал, и сестра Анечка рассказывала – я уже вполне представляю…

– Поселок представляешь?

– Ну да.

– Э, нет… Нет, друг мой. Поселок – это надо видеть. Есть, например, там перелесок, а за ним Лысая горка. О господи!

Ключарев замолкает от невозможности высказать. Он переполнен. Он только покачивает головой… И вот так, покачивая головой и улыбаясь, идет с кухни – подходит к своему столу и вскрывает письмо: «Уважаемый тов. Ключарев. Ввиду специфики работы… та-тата-та… и в силу ряда обстоятельств в нашем институте… та-та-та-та… мы вынуждены в дальнейшем отказаться от Ваших услуг внештатного работника. С уважением. Рюриков»… А, черт!

– Что такое? – спрашивает Майя оттуда, с кухни.

– Да ничего. Но маленький денежный ручеек кончился.

Майя подходит, пробегает глазами письмо:

– Плохо… Я ведь привыкла на ручеек рассчитывать.

Ключарев минуту молчит – думает.

– Я чувствовала, что что-то неладно. Видимо, Рюрик тебе звонил. А когда не дозвонился, решил написать…

– Не звонил он. Письмом отказать удобнее.

Майя сникла – так всегда, если неприятность случается на ночь глядя. Она вертит в руках письмо. Ключарев же решает, что наплевать. И слава богу, унижения кончились. Будет он еще расстраиваться в такие минуты!..

– И поедем мы туда все вместе. Главное, я хочу, чтоб дети – понимаешь! – чтоб дети увидели.

Он продолжает говорить и достает чемодан – щелчок замка, первый звук дороги.

– Ты все-таки позвони Рюрику, – говорит Майя тихо.

– Ладно. (И не подумаю.)

– Ты ему как бы между прочим. Ведь не может быть, чтоб он отказал тебе без объяснения…

А Ключарев опять о своем, о Поселке, – и начинается как бы дуэт. А руки укладывают в чемодан необходимое (руки Ключарева) или вынимают из шкафа, молчаливо предлагая: «А это возьмешь?» (руки жены)… Неужели они не помнят, как рабски, буквально за копейки, работал ты для них ночами?.. Ничего они, Майя, не помнят. Это мы помним, а они не помнят… Руки (жены) хлопочут, из отобранной горы тряпок руки выбирают самое необходимое и укладывают на дно в нужном порядке, а затем руки (это уже руки Ключарева) застегивают чемоданчик, сдавливая его так, что немеют пальцы.

Наконец Рюрик забыт. Проводы – вещь святая. И вот те самые тихие минуты, когда все готово и собрано, а стука колес еще нет. И Ключареву опять хочется быть лучше и проще.

– Жена, – говорит Ключарев нарочито торжественно, как на сцене, – я хочу помыться перед дорогой!

– Слушаюсь, полковник.

– Жена.

– Что такое?

– Люби мужа. Помни его. Не дерзи.

Майя в конце концов вспылила:

– Болтун! Ей-богу, надоело.

А Ключареву не надоело ничуть. Он балагурит, открывает кран и наполняет ванну. Горячо. Пар. Он обожает этот водяной жар и блаженную расслабленность тела. И когда уже вылезает, раскрасневшийся и чистый, басит:

– Ах, хорошо!

Он босо шлепает к постели – перед этим открывает окна настежь, – лежит не укрываясь, дышит.

– И ведь не простынет! – говорит Майя с оставшейся укоризной в голосе.

И верно, он не простынет. Это похоже на некий внутренний механизм (последняя ниточка Старого Поселка, добротность генов и естественного отбора), и этот механизм сам собой через полчаса-час как бы нашептывает Ключареву на ухо – даже если Ключарев спит, пьян, болен, в любом случае, – он вдруг нашептывает: «Хватит. А вот теперь встань и прикрой окна», и тут Ключарев послушно выполняет, даже если он спит, пьян или болен. Но пока сигнала нет, можно лежать и лежать, хотя сегодня и холодно, и ветер.

– И надо ж быть таким здоровым! – продолжает Майя, оглядывая его не без зависти. И рассуждает уже деловито: – В нашей суматошной московской жизни для тебя это как подарок…

Ключарев с наслаждением вдыхает холодный воздух и говорит любимое словцо:

– Дар.

На минуту он грустнеет, думая о том, чей это дар. И откуда он. Последняя ниточка.

Ночь. Ключарев пока не спит. Он лежит, и вокруг темнота комнаты, и уже подступает сон. (Завтра дорога!) Хочется закурить, затянуться, – не надо бы, ночь уже… И вдруг думается. О письме Рюрика. Ключарев еще тогда понял суть письма, но жене не сказал: лишняя обида. То дерьмо, которому Ключарев не написал отзыв, вроде бы в стороне, но – за него просила Наташа, а к Наташе вхож некто Шикин. Свой человек. Свой, а не просто так. А Шикин и Рюрик приятели (как можно быть приятелем Рюрику – да, говорит, дружу с мумией, а что?)… Так что круг легко и понятно замкнулся. Свои люди.

Или – и тоже ненавязчиво, спокойно – представляется вся эта компания, застолье и шум, и руки всех тянутся к тем замечательным фужерам с поразительно тонкими ножками. О Ключареве они уже поговорили. Мельком, конечно. И вот Наташа (и это она уже острит, пошучивает) бросает фразу: «Ключарев не помог нам с отзывом – зато поможет в другом!» В переводе с юмора это означает, что внештатную работу заберут у Ключарева и передадут кому-то. Может быть, тому же дерьму, который без отзыва, а может, и другому или третьему – не суть важно. Важно, что деньги будут там, среди них, в их группе. Были у них, у них и останутся.

– Как это Ключарев поможет? Я не понял, – скажет кто-нибудь среди застолья.

И этому недотепе, лишенному чувства юмора, пояснят, что у Ключарева забирается его побочный заработок, и тем самым (вот она, тонкость мысли!) Ключарев будет как бы отдавать им свои деньги. А это уже можно считать помощью. В шуточном, разумеется, смысле. В утонченно-шуточном.

– Не помог в одном – поможет в другом! – повторяет Володик Зарубин слова Наташи в неописуемом восторге: сшибка мыслей, а ведь вершиной сшибки всегда истинное «бон-мо».