Проводник электричества

Еще рванулся на одной лишь голой ярости, на чувстве безнадежности, беды непоправимой — воткнуться, продавиться к Маше сквозь трехголовую и шестирукую мясную неподатливую сущность… а как еще? Он либо жил взаправду чувством к ней, либо все это, то, что раньше, до беды, сплошной неправдой было, химией в бескостном тельце слизняка…

— Ну, с-у-ука! — простонал урод страдальчески, нажал ладонью на глазницу, мазнул по морде, словно стирая свежие горящие царапины, и пнул ногой в тоненькие ребра.

Вся жизнь его, Ивана, ломалась под ногой, как птичьи тонкие, уже почти не бьющиеся кости. Он никогда еще до этого настолько ничего не мог, не ведал, каково это — быть пылью, ничего не весить. И чувство унижения, гнева на полную беспомощность в нем затопили страх за Машу… и за себя тем более, убив защитный навык и делая Ивана исполином; они — ничто, — в мозгу его сверкнула, озаряя мгновенным светом мир, ликующая молния.

Он замахал руками, словно мельница, гвоздя хохочущую пустоту и попадая в костяное, твердое, бесчувственно сдирая кожу на мослах, и это продолжалось, продолжалось в спокойной убежденности, что всё, сейчас из этих бошек брызнет, потечет… ликуя, побеждая, он налетел грудиной на стальную рельсу, и электричество пробило, сотрясло, все вынуло из опустевшей оболочки на мгновение, пустая серая земля, встав на дыбы, метнулась Ордынскому в лицо, и острые удары пронеслись по черепу, бокам его галопом… в башке вдруг полыхнуло лютым белым, и обступила, хлынула, все затопляя, темнота.

3

Боль помогла себя нащупать, установить предел; очнулся, показалось, очень скоро… вдруг что-то громыхнуло, хлопнуло, и слабый свет раздался… лежал бесформенно-огромный, безвольной ватной кучей; в самой, казалось, голове, — будто под сводами вокзала — шуршали ноги, шины… подняться, встать на четвереньки, перевалиться даже на бок он не мог — мышц не было, рук не было… источником сознания был шум, урчание двигателя, шорохи машины… все отползло, отъехало, рвануло и затихло.

Боль в черепной коробке, в височной доле и в затылке, нарастала упругими толчками, то там сильнее, тот тут; другая, послабее, ожила внизу — похоже, справа ныли ушибленные ребра. На костяных ногах, руках, бесчувственных коленях, полуслепой, Ордынский попытался встать на четвереньки, бессильно повалился… еще немного полежал в горячем животном спокойствии, в сознании, что живой и больше ничего ему не надо, и только тут настигло, обожгло, пронзило, пробрало, как мысль о конце, исчезновении навсегдашнем — Маша… скрутили, били… что с ней?.. увезли.

Он, замычав, захныкав для придания себе сил, встал на ладони и колени; трясясь от страха, от позора, от незнания, поднялся наконец с гудящей, звенящей головой, увидеть, охватить пространство проясняющимся зрением — словно корова языком слизала — никого.

В башке качалась боль, от резкого движения, рывка разламывая череп, в глазах темнело на мгновение, свинцовая тяжесть тянула к земле, присесть на колени, улечься… сознание Ивана жило отдельной сущностью, бессильной что-то приказать конечностям: побитое, потоптанное тело уже как будто не хотело ничего, налившись немощью, слепым, безмозглым равнодушием… Стыд жег его, но до нутра не добивал, не наполнял необходимой силой, прочностью. Он все ощупывал себя… хоть что-то надо… ну!.. успеть… и знал, что не успеет, не успел.

Стыд прокалил, и никакие рассудительные, жалкие, мразотные «а что я мог?» не утоляли, не спасали: он был никто, сопля, плевок, кусок дерьма, в который вляпались и соскребли, пошаркав подошвой об асфальт, он должен был сделать не все, а достаточно, чтоб не отдать ее, и никакие оправдания не убавят каления позора… что с Машей? То, то самое… что ее поимели, тебя поимели, тебя вместе с ней и ее сквозь тебя, ты должен был — стеной, а оказался промокашкой, прокладкой, позорным подыхающим овечьим блеяньем: «Не надо! Стойте! Пощадите!»… он шарил по карманам найти мобильник, позвонить, найти такого сильного, который все поправит, все вернет, и знал уже, что нет такого сильного… что сильными были вот эти, скрутившие Машу, а он, Иван, слабый, бессильная тварь, и все уже решилось… решилось, когда он упал, и только время и незнание отделяют его от результата, от уже сделанного этими тремя с большими кулаками и милицейской ксивой в кармане.

Упал, посеялся мобильник… он ничего не мог, и как это под ним не разверзалась, все жил и жил, дышал, глотал, не рассыпаясь, — держалось тело, тупое, безголовое, надежное, так просто, так нормально ныло от побоев, и эта будничность, нормальность боли была уничтожающе постыдна.

Мобильник был разбит, раздавлен каблуком, он все равно забрал и опустил в карман; достанет симку — может быть, цела, в ней телефоны, которых он не помнит, — кому звонить в Москве, если возникнут… смех начал бить его, смеяться было нечем, больно, но он не мог, смех распирал, бил электричеством: узнал свое место, узнал свою силу, узнал, кто ты есть?.. Но надо знать, что с ней… пусть не исправить, не загладить, но узнать, так это просто не оставить… и смех сотряс, ударил с новой силой…

Побрел на шум проспекта, побежал, но загудело в голове и заломило так, что чуть не грохнулся, и перешел на шаг; изгвазданный, страшный, как бомжик, весь в ссадинах, с заплывшим гематомой левым глазом, из ночи вывалился в день; огни машин текли сплошным потоком; перед глазами прыгали, качались неоновые вывески, неотвязные гладкие яркие лица реклам, и это тоже было страшно — не покосился мир, не слышал, не заметил, Москва текла, пылала, мурлыкала движками дорогих авто, пересыпала женские смешки, сияла лицами Glamour, Parliament, Chanel Coco Mademoiselle… его, Ордынского, бессилие было лишь личной его, ничтожно маленькой бедой, и никогда никто на самом деле за ним по-матерински не следил.

Прохожие, нарядные, сиявшие здоровьем, победной молодой силой, мнившие, что их-то не согнуть, глядели на него, как на облезлую трехногую собаку — больные бездомьем, безлюбьем глаза, запекшееся мясо в прорехах битой шкуры… он подавался к ним, мычал, вымучивал «простите», вставал на пути — обходили, отдергивали руки, смотрели близоруко, предпочитая видеть шаткого избитого в расфокусе; мысль двигалась рывками, как будто у него в башке расстегивалась порченая молния, — как, как напасть на след? куда они Машу?.. увидел постовых в фуражках, с автоматами, метнулся к ним, тяжелым, коренастым, сонным — «товарищи милиционеры, помогите!».

Они замедленно поворотились взглянуть сквозь пыль на битого, ободранного, грязного щенка с распахнутым мольбой взглядом:

— В чем дело?

— Напали на меня, на девушку… тут, тут вот, во дворе… я требую, примите меры. Они ее в машину, трое… прошу, мне надо в отделение, отведите.

— Стой, руки убери! Ты часом не обдолбанный? Да вроде нет. Где это было, кто напал, когда?

— Вот только что… мы во дворе… я отошел… ну это чтоб… и тут машина… они ее в машину трое… мне по башке, и все… — трясло, кривило, корчило его от немощи, незнание давило, растирало, вот как подошва давит, растирает брошенный окурок: ни номеров машины той, ни даже Машиной фамилии не знает.

— А девка кто? Твоя девчонка, что ли?.. кто, не понял.

— Домой, домой ее я провожал, сегодня только познакомились. Послушайте, прошу вас… они ее били…

— Ну все понятно — «познакомились». Вот ее хахаль тебе рыло и начистил, скажи спасибо, что башку не проломил.

— Нет, нет, они ее не знают! Они ее ногами прямо, — заголосил Ордынский, — они ж ее вообще… — и будто снова ударили поддых.

— Все, не трясись, живи спокойно, голубок. Ничего ей не будет… ну, мож, поучит малость, только и всего, — мент средних лет, скорее, себе все это объяснял. — Медицинская помощь нужна?