Проводник электричества

Она пришла из ванной, с сухим, пустым, спокойно-сосредоточенным лицом, с невидящими, внутрь обращенными глазами, живущая на автомате, с какой-то неживой механической четкостью; она умела плакать не при нем, не здесь, вообще не плакать, держать, не выпускать горючей влагой, и страшным было это самообладание, и тем вернее чуялось, как у нее внутри безбожно, безысходно ноет, и обрастает едкой слизью, и кровит… он захотел шагнуть, качнуться — и не мог, так, будто выражение ее лица высоковольтным заграждением теперь было… причем с обратной силой действия, направленной внутрь: швырнешь себя к ней — и ударит ее; ее, а не тебя тряхнет, обожжет, обездвижит.

Она оделась быстро, автоматически-продуманно — шуршащая мотня как бы пижамных шелковых штанов, свободная майка, худые и сильные руки, мужчины обмирают, взятые за жабры… Камлаева пробило: не пропадет она ведь без него, сейчас ей худо, очень худо, но стерпит, выдержит, залижет, отделавшись лишь временным и местным повреждением нутра… освободится, сбросит его, Камлаева, как змейка кожу, и это сильное ее, голодное до ревностной самоотдачи, упрямое, живучее бытие найдет себе однажды, рано или поздно, новое вместилище, другого — не тебя… а ты останешься смердеть в своей помойке, отбросом, смятой сигаретной пачкой со смытым выцветшим названием бренда и стершимся предупреждением о вреде курения.

А что, если все так и тебя уже нет, ты начал выцветать, стираться, выводиться, бацилла, тварь, из организма… вот просто выплюнуть осталось Нине горчащий остаток, всю едкую желчь, немного полежать и встать с нутром промытым и головой чистой, пустой?

— Тебя отвезти? — он сипнул, прокашлявшись.

— Да, будь так добр, — ответила куда-то в пустоту камлаевского местонахождения.

2

На лестничной площадке он долго возился с замком, как будто силясь завести ключом остановившуюся жизнь, как заводят часы, и ничего не выходило — запустить, замок хрустел, дверь можно было оставлять незапертой.

Пересекали двор, шагая в такт, но порознь — не в силах, не умея отказаться, но и не понимая совершенно, зачем теперь им это безусильное согласие в поступи. На автомате вынул связку, пульт — бибикнуть, отомкнуть машину… и ломовым налетом, шквалом, мгновенным плугом вырвалось из арки — смести и вынести из города, из жизни, взбесившаяся тонна тарана, радиаторной решетки, высокого корпуса, рвущихся шин.

С большой сильной рыбиной в горле, он Нину развернул лицом от налетающего поезда и выпихнул с дороги на газон… джип, завизжав резиной, ударил тупо в бок, словно огромной створкой турникетного капкана, подбросил и швырнул тряпично-набивного Эдисона… ударился локтем, коленом, содрал, боль была жгучей, поверхностной, разъяряющей. Дрожь в Нинином лице прошла мгновенно, страх проскочил одной искрой, сгорел; взгляд водомеркой мечется — с Камлаева на джип, на «этих», на Камлаева…

Камлаев вскинулся, встал на колено, пошел разбить ублюдку носопырку, вбить пьяной твари разумение в хайло, сквозь толстую кость… предвидя стандартную ряшку, короткую грузную тушу быка… или ребяческую морду с поводка сорвавшегося недоросля. Те выскочили, ринулись вдвоем — молоденький бычок и «основной».

— Камлаев ты, Камлаев, — широкогрудый, коренастый «основной» выбрасывает быстро; тяжелый взгляд его, прямой, таранный, безнадежный, ломает, вынимает, как поршнем, из Камлаева всю волю, так, словно он, Камлаев, перед ним — уже мертвец… нет, что-то тут не то, не просто оголтелость мнящего себя всесильным быдла. — Вчера ты двух девчонок снял в кафе — Марию и Джемму. Ты, тварь, и твой дружок. Одну ты трахал у себя в Кривоколенном… — вот этим он Камлаева пробил. — Дружок был с Машей, и Маша потерялась, не ищется, пропала.

Бессильный, деревянный, остановленный нечистой совестью, стыдом, столь мощным, что будто в темя, в плечи вбили промороженные гвозди, он посмотрел на Нину: та замерла в покойницком спокойствии, в незрячем ее взгляде уже настолько никакого Камлаева не содержалось, что было странно, как он не исчез, все еще был, держался в зыбком теле. Стеклянное небо, сухая вода, последняя мертвая стынь. Вот была правда: ты, ты, Камлаев, ненавидевший всю смерть, случайность, неустройство, непорядок и с ними воевавший, отдал ее туда, всемирному уродству, на потребление и поругание, так что остановился в жилах сок высокого значения, само вот вещество любви… ты закупорил Нинин живой исток запекшейся коркой своей нечистой влаги, ты сделал живучие ветки ее яичников сухими, неживыми… теперь ты знаешь, как бывает, когда вот это открывается, вся правда, когда ты хочешь выгрызть свой позорный след и этого не можешь… вот, вот оно, небытие, неистребимое, как полиэтилен, как алюминиевые банки…

Насквозь просоленный разлитым в воздухе предательством, он распадался, отставал сам от себя, как разварившееся мясо от костей — нет, не «одну ты трахал у себя», а дар, который был тебе вручен семь лет тому назад, доверен… беречь и пестовать… ты сдал, проел, украл сам у себя, у силы, которая тебя не по заслугам оделила, вот Нину даровав тебе, вот большее, чем все «Магнификаты»… Вот это он увидел в остановившихся, остывших, опустелых глазах жены своей — так непереносимо ясно, что ничего другого больше не осталось.

— Тварь, не молчи. — Бык взял Камлаева за слабое, худое, исчезающее горло. — Убью, — растолковал, как слабоумному, с нажимом. — Баба твоя? Жена твоя любимая? — повел на Нину. — Ее убью. Где твой дружок, племянник, братец? Где? Прошу тебя, Игорь, разбей ей лицо.

Второй, молодой не знал, что тут делать, но все же скакнул на газон и сцапал за волосы Нину… Камлаев рванулся, вцепился ответно клешней в кадык, ударил под вздох, но только будто в камень, в решетку радиаторную ткнул — литым, чугунным, пневматическим все было у быка в составе; бык надавил, припер Камлаева к капоту, стал запрокидывать, ломать гидравликой нерассуждающей звериной правоты, буравил, ел в упор, выпытывая правду.

— Дай все скажу, — рванулось из Камлаева. — Я сам… пока… не знаю… ничего, — распухли горло, морда; кровь распирала, Эдисон хрипел.

Тот отпустил, дал распрямиться:

— Ну!

Нине было не больно — второй ублюдок отпустил ее.

— Все хорошо! — с расползшимся лицом, с улыбкой дебила Камлаев вскинул руку. Не мог смотреть в глаза ей, корчило, трясло. — Это Иван приехал, Лелькин Ванька. Устроил, начудил. Иди домой, прошу тебя. Иди куда-нибудь, давай. Ну, я прошу тебя… Иван пропал, — наконец-то его осенило. — Я счас поеду с этими, мы проясним. Ну, уходи, прошу тебя, прошу.

Она все поняла, попятилась, не отводя отчаянных близоруких глаз… чтобы хоть что-то сделать с этой мерзостью, с собой, Камлаев изловчился пнуть урода под коленку и все-таки дал под дых, вложив всю ярость, стыдобу, бессилие… согнул быка хотя бы в полторы погибели… прощать нельзя — никто не должен, тварь, хотя бы волос тронуть на ребенке.

— Вот все, теперь поговорим.

А бык опять надвинулся, подпер, в глазах — один вопрос, про девочек вчерашних, про Марию.

— Все было, было, Маша, Джемма. Мой парень, да, Иван. Так ведь и он пропал, ты понял, нет? — Его на части начало растаскивать: за кем бежать, за Ниной, за Ванькой?.. — Ты что ж вот так-то все, урод? Ну, сделай тихо! Ну нет, какой же ты мудак!.. Послушай, восприми нормально… ты это в состоянии — воспринимать нормально? Ты просто для начала мне скажи, что там хоть было-то.

— Толян, есть новости, — подскочил молодой с трубкой у уха.

— Ну! — рявкнул тот.

— Девчонка молодая, неустановленная личность, наркоша, черепная травма.

— Скажи мне, Игорь, ты дебил? Какая наркоша? Ищите мне ребенка… Где твой ублюдок, ебарь?

— Короче, по порядку. Это щенок, пацан зеленый семнадцати годков, ботаник, целка вообще, сечешь? Вот только оторвался от мамкиной груди. Да, с Машей, провожал ее, за ручку, может, взять ее осмелился. Вот не вернулся, да… как выясняется. Сейчас, погоди, мне кто-то звонил, я не брал… — Семь было неотвеченных, все с одного лишь номера. Камлаев набрал.