Проводник электричества

Никто не подходил, не подходил… и, наконец, прорезался:

— Да… — осипший голос, сорванный, чужой, похмельный и бессильный.

— Ванька! — заорал он, узнав. — Ты где, твою мать?

Бык подступил к Камлаеву вплотную; непроницаемая морда, глыба вдруг сделалась податливой, жалобной, коровьей и изуродовалась наново звериным чувством к своему детенышу — найти во что бы то ни стало, вынюхать, продраться, настигнуть, выгрызть, задавить.

— В больнице, — каша во рту.

— Чего? В какой больнице? А с Машей, с Машей что?

— Она в больнице, — послышалось что-то похожее на сдавленное хныканье.

— С ней что? В какой больнице? — бессильно отбиваться стал Камлаев от вновь потянувших к горлу клещей.

— На операции. Все будет хорошо, должно… вот медсестра тут вышла… счас… — и зашуршало, загремело в трубке, Иван сорвался, побежал.

— В какой больнице, дура? Не отключайся, слышишь?

— В Камлаева… девушка! — позвал отчаянно Иван. И зашуршало, загремело еще пуще, сквозь шорох пробивались голоса, несли околесицу сквозь тембровую топь, вздыхали, плакали, шептали.

— Доктор сделал операцию. Состояние стабильно тяжелое, — Камлаев перевел, усильно вслушиваясь. — «Стабильно» — ключевое слово, папа, — втолковал. — Федеральный центр Камлаева. Поехали…

Бык утопил педаль и, озираясь, двинул задом.

— Какая операция? Что с ней?

— Камлаев — это черепная травма, позвоночник. Короче, было худо, сейчас уже лучше.

— Лучше?! — бык рявкнул, зыркнул, надавил.

— Послушай, идиот, там лучшие спецы будут ее чинить и сделают все как было. Башку по частям собирают. Бурденко и Камлаев — должен был слышать.

— Твоя, что ль, больница? Ты тоже Камлаев, — сказал молодой.

Неправомочностью объятый, недопустимостью существования — как будто потерялись паспорт, метрика, все записи актов гражданского, божьего, чертова, — он стал, Камлаев, непосильным самому себе, вот эти кости, мышцы, легкие. Еще вчера, еще вот пять минут назад: он говорил себе, что можно все загладить, что эту стыдобу он закупорит наглухо в себе, и Нина не узнает… его, камлаевский, плевок ну как бы мимо пролетит… а что «не женщина», «не мать», так это он замолит, зацелует, он больше от нее вообще не отойдет, от Нины, ни в помыслах, ни во плоти.

— Слышь, это, чел, прости, — вдруг подал голос молодой, коснувшись сзади Эдисонова плеча, ткнув кулаком слегка. — Ну, что я так с твоей девушкой. Мы ж думали, ты гад. А я бы все равно ей ничего не сделал — так и знай.

— Начальство у тебя — мудак, — Камлаев огрызнулся. — Ты знаешь, чем мудак от просто идиота отличается? Мудак — это тот идиот, который доставляет неудобства всем другим и даже этого не понимает.

— Слышь, чел, мне, может, в ножки тебе броситься за все, что ты вчера наделал? — проскрежетал железный Машин батя, не отрывая взгляда от дороги. — Или поплакаться, что ты ее подружку выбрал дрючить, которая сейчас цела и невредима? Вот ты сидишь сейчас рядом со мной… не знаю даже, как тебя назвать… вот человек, который жизнь мне сдвинул минимум, а как там дальше, я еще не знаю.

— Себя-то слышишь, идиот? Тогда уж всех давай вот в эту кучу — подружку, официанта… нагромождение случайностей. Ты жизнь мне пошатнул семейную, — загнулся Камлаев от беззвучного хохота. — Можно сказать, разрушил.

— Ты сам себе жизнь покосил. Вот бабу твою жалко.

— Себя пожалей, — Камлаев не выдержал, — ребенка своего.

Папашка вдарил по газам, заставив крейсер по-звериному взреветь, швырнул Камлаева к двери лихим нежданным поворотом.

— Ненавижу, — проскрипел зубами.

— Это кого?

— Таких, как ты, — у которых вся жизнь сплошная случайность, которые все эти случайности плодят, лишь бы концом своим потыкаться в малину.

3

Центр нейрохирургии имени отца ничуть не поменялся внешне со времен великого Варлама; то был определенно город в городе, построенный отцу на деньги сгинувшей империи, монументальный страшный священный город древних: с обмундированной охраной на воротах, с чугунными звездами на чугунных решетках, с огромным хвойным парком и исполинским главным корпусом, свинцово-серо облицованным огромной керамической плиткой; людишки, стадо, паства, задавленные этой храмовой массой, вышиной, ползли гуськом и порознь, как муравьи, по направлению к этой глыбе… как на поклон, как в жертву.

Иван, сцепивши руки, сгорбившись, сидел у входа в операционный блок — остановившееся жалкое, страдальчески-бессильное лицо, бескровно, обморочно бледное, с лилово вспухнувшим подглазием и в черных метках рассечений боевых; в фамильных, ясно-синих, бабкиных и маминых, глазах сейчас были не страх и не тревога, не ожидание, мотающее душу, но некая как будто уже непримиримость по отношению к самому себе, сухой остаток злости после выпаривания страха, неизвестности.

— Ну что с ней, что?

— Все хорошо. — Иван убито говорит, как будто это «хорошо» значения не имеет. — Операцию сделали. Теперь она спит.

— Где операцию? Какую?

— Затылок, черепная травма. Все позади, — растягивает рот в улыбке полоумного. — Врачи все сделали.

— Что было, расскажи теперь. — Папашка пододвинул стул со скрежетом и сел напротив Ваньки.

— Мы шли от Чистых к Трем вокзалам, зашли во двор… пописать я пошел. — Иванов голос сорвался на шипение. — Тут трое на машине, милицейской, милиция они, она кричит, они ее в машину… я говорю, в чем дело, стойте… и тут один мне корочку, я капитан милиции, какой-то бред, наркотики, сопротивление… что вот она кричит, лягается… я говорю, ну, хорошо, я с ней, вот вместе мы… и тут один ее ударил… так сильно, по-серьезному, а я… а я не смог… я ничего не сделал, понимаешь ты? — Вперился в Эдисона: свой стыд у парня, жег его, щемил, не мог отделаться мальчишка Лелькин от позора, простить себе простительной вот этой слабости не мог. — Я им отдал ее, вот так вот, раз, берите. Сначала просто ничего не понимал — вот капитан, милиция, я думал, что ошибка… я испугался, понимаешь ты, я с самого начала испугался, я будто бы сказал себе, что все… они со мной, с ней все что угодно могут.

— Ну, дальше, дальше, — поторопил папашка, совсем без чувства, без отношения к Ивану: в спокойно-выпуклых его глазах стояло твердое и окончательное знание, не подлежащее обжалованию больше, пересмотру; он все про Ивана уже понимал — на что Иван способен по своей природе и на что никогда не сподобится; Иван был шибздик для него, мимоза, травоядное… да он и сам, Иван, сейчас себя вот этим слизняком бессильным ощущал.

— Они мне двинули, и я упал.

— Разрисовали славно, — Камлаев оценил. — Ты ж вроде бы не возникал, не лез.

— Я лез, но я не так полез… я просто как… шавка… пока я встал, очухался — их нет. Я побежал по улице… что, как, куда, не знаю. Ну там патрульные, я к ним, они меня приводят в отделение, а там носилки, «Скорая»… для Маши, прям возле их отдела.

— Какого отдела? На Новорязанской?

— Наверное… да. И этот там, тот самый капитан… как будто ни при чем он… что с нею сделали, не знаю… затылок был разбит, утопленная трещина, сказали, как при падении с высоты, вот все, теперь мы здесь.