Провокатор

– Мотор, мотор прихватило, – бросился расстёгивать ему пуговицы воротничка Жмотов, а затем и форточку распахнул. – Дыши, Степаныч. Сейчас лучше станет. Это бывает.

– Да вроде уже и ничего, – глубоко выдохнул тот.

– Может, врача?

– Чего булгачить? Отпустило.

– У меня с собой лекарства никакого.

– Чего это ты? – Минин слабо улыбнулся. – Какое ещё лекарство? Нормально вроде. Утром забегу в больничку к нашему Фёдорычу. И все дела.

– А то смотри, – Жмотов нагнулся над ним, в глаза заглянул. – Что-то ты мне не нравишься, Степаныч. Побледнел весь.

– Заканчивать будем, – застёгивал уже ворот Минин. – Ты только больше не кури.

– Да я уж когда выбросил, – суетился лейтенант. – А это тебя не с купания прихватило?

– Ну что ты! – Минин даже обиделся. – Купанием я, наоборот, все болячки лечу. Нет. Это сегодня что-то накатило. Нервишки, наверное. С Баклеем ещё днём схватились, потом у Ахапкина пошумели, а тут Савелий как живой перед глазами торчит день и ночь.

– Подымайко?

– Ну да, Михеич.

– Он и мне прошлой ночью приснился. – Жмотов за голову схватился. – Страшный какой-то! С верёвкой на шее!..

– Он на ремне удавился.

– А этот с верёвкой. Верёвку с себя стащил, размахивает ей, будто на нас с Игорьком набросить желает. Мы уворачиваемся, убегаем, а он бельма вытаращил!..

– Ты сколько выпил-то? – Минин подозрительно скосил глаза на лейтенанта. – Не горячка белая за тобой гонялась?

– Проснулся весь мокрый…

– Ну хватит. Командуй, чтоб вели задержанного. Да заканчивать будем.

– Ты как?

– Нормально.

– Ну и хорошо.

И солдат ввёл последнего. Восьмого.

Лазарев удивлял. Вернее, привлекал. И прежде всего внешностью. Мало того, что был высок, строен и подтянут. Он был красив и держался свободно, будто вокруг не было заводного солдата, слепящей лампы, двух хмурых офицеров в страшной форме. Словно голубь с улицы, взлетев на подоконник, оказался вдруг по ошибке в чьей-то клетке и завертел головой направо, налево, удивляясь, куда он попал? И искал своего. Такого же. Пернатого. Лазарев и на Минина так глянул, но по лицу скользнул – нет, не того он хотел увидеть. А на Жмотова даже не взглянул. И лейтенант не выдержал, буркнул:

– Красавчик попался.

– Ты что же, Лазарев, – с издёвкой настойчиво поймал всё же глаза подозреваемого оперуполномоченный, – подставил слюнтяя в главного?

– Вы о чём? – не понимая, вскинулся тот на Минина, и голубые глаза его под жаркой лампой заплавились морским сиянием.

– Леонтьева чего подговорили вожачком назваться?

– Жребий выпал. У нас кружок. Главных нет. У нас все равные. А здесь у вас главного всем найти надо. Савелий Михеевич тоже с этого начал. Не поверил даже.

– Кто? Савелий Михеич?

– Ну да. Товарищ майор. Который с нами первым встречался. А что с ним?

– Неважно, – Минин покривился, игла в левом боку опять дёрнулась. – Продолжай дальше.

– Ну мы и выбрали. А чтобы не обидно, бросили жребий. Вот и выпало Саше Леонтьеву.

– Значит, не отрицаешь, что тебя все слушались? – наклонился к подозреваемому Жмотов и вцепился обеими ручищами в стул за его спиной.

– А нам отрицать нечего. Мы и Савелию Михеевичу всё рассказали, как было.

– Это хорошо, – перехватил нить допроса Жмотов, нависнув над задержанным. – Это хорошо, что правду говоришь.

Минин осторожно до левого бока дотянулся, рукой попробовал слегка массировать, вроде помогало, он кивнул лейтенанту: продолжай, мол, я в порядке.

– Правдивые показания зачтутся, – тут же повысил голос Жмотов и совсем стул с Лазаревым к себе развернул, уставился глаза в глаза. – Скостят. Может, и семь копеек не понадобится получать [4] .

4

Семь копеек получить (вор. жаргон) – быть расстрелянным, 7 копеек – цена револьверной пули в те времена.

– Зачем семь копеек?

– Не шлёпнут, – расхохотался Жмотов прямо в лицо Лазареву.

– Нас судить будут?

– А ты как думал?

Синь в глазах парня дёрнулась, затемнели они, начали стыть.

– Мы все думаем, что будут.

– Ты это выбрось из башки-то! Чего заладил: мы да мы? Каждый будет отвечать за своё. Каждый баран на своём крюку! Понял?

– У нас кружок…

– И ты в нём стишки почитывал?

– Были и стишки.

Превозмогая боль, Минин незаметно дотянулся до Жмотова, дёрнул того за руку: не гони, мол, лейтенант, не нагнетай, не кричи. Жмотов учуял, моргнул – всё в порядке и чуть тише, будто смиряясь, спросил:

– Твои стишки-то?

– Ну… разные.

– Вот и давай, прочти что-нибудь.

– Что-нибудь?

– Давай, давай, – ощерился Жмотов. – Что-нибудь душевное. О чём вы там втихаря, между собой делились. Выхожу я утром, снег ещё не стаял, вижу – моя мурочка спешит…

Жмотов и про Минина забыл, так песенкой своей увлёкся, за портсигаром сунулся в карман, но бледный, как мел, оперуполномоченный зубами скрипнул, будто опять знак подавая, и лейтенант прервался, поторопил:

– Давай! Чтоб за душу брало и как это у вас? Звало! На ваши подвиги!

Лазарев, всё это время не сводивший с него глаз, откинул голову, помолчал, вспоминая, и начал робко, постепенно набирая смелости:

– Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить…

– Да, да, – Жмотов вслушивался в каждое слово, изображая наслаждение, подымал бровь. – Ты прямо в тему.

– И глядь – как раз умрём, – резко завершил вдруг чтец.

– Это что ж? – выпучил глаза Жмотов.

– На свете счастья нет, но есть покой и воля, – продолжал между тем Лазарев, не обращая внимания, будто рядом и не было никого. – Давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег.

– Ну это ты пустое, – будто предупреждая, поморщился Жмотов. – Об этом и думать зря. У вас с побегом не выгорит.

– Я не про это…

– Я верю, – Жмотов хлопнул подозреваемого по плечу. – И стишки ничего. Трогают. Душевные стишки. Твои?