Проза на салфетках

Я-то думала: а вот вышла бы я в тот день на Озёрную, попала бы в кутузку – Галка была бы первой, кто написал бы мне письмо. Ага, жди, Любка, написала бы, как же, как же!

Думать об этом было невыносимо, и я, чтобы отвлечься, включила планшет. Посмотрю-ка, что там по "озёрному делу" – есть ли новости?

На самом деле я искала повод написать Алексееву письмо. Стыдно мне было перед ним за Галкино поведение. И хотя он не слышал тех бесстыдных слов, меня не покидало ощущение, будто он всё знает и осуждает меня за то, что их слышала я. Кстати, отчего-то это имя и фамилия кажутся мне знакомыми. Где-то что-то слышала, а подробностей не помню.

Почти сразу мне на глаза попалось интервью его жены – тоже Галины. Госпожа Алексеева говорила, что Паша и его подельники весьма достойно выдержали клевету в свой адрес.

Закрыв планшет, я взяла бумагу, ручку. Никогда прежде я не писала писем незнакомым людям, но сейчас слова приходили сами собой. Держитесь, Павел! Знаю, что такое клевета, меня саму подруга помоями облила за "булгаковскую картину". Про фашистов и оскорбление ветеранов я ему, понятное дело, писать не стала. Вместо этого стала рассказывать про живопись, про художников.

Когда я закончила письмо, было уже почти одиннадцать.

Ночью мне снился Тенерифе: "марсианский" пейзаж вулкана Тейде, головокружительные водяные горки Сиам-парка, Лоро-парк с разноцветными попугаями, крупными касатками и скользкими морскими котиками, бодряще-прохладный океан, серый вулканический песок пляжей.

Тенерифе… В прошлом году я отдыхала там вместе с мамой. Когда самолёт снижался, я жутко нервничала. Не то чтобы я была таким уж аэрофобом, но посадка меня пугала. Ощущение, будто самолёт падает. А тут ещё так некстати приходит на ум стишок-страшилка:

"Вижу ужас из Огромного Высока -

Кости чёрные на взлётной полосе.

Самолёт садился с Дальнего Востока,

Но разбился, и сгорели люди все".

Чтобы не помереть со страху задолго до возможного ЧП, я попросила у соседке какое-нибудь чтиво. Как на грех, у неё под рукой оказался только отчёт Московской Хельсинской Группы. Цифры – оно, конечно, скучновато, но хотя бы не "кости чёрные". Была там ещё парочка слов про председателя – Людмилу Алексееву. Поэтому, когда после посадки (кстати, довольно мягкой) я услышала по рации: "Говорит командир корабля Павел Алексеев", мне подумалось: может, они родственники? Нет, вряд ли. Всё-таки фамилия нередкая.

Зато тот Алексеев, которому я пишу в СИЗО – лётчик гражданской авиации. Ну, здравствуйте, товарищ командир! Вот и встретились, называется!

***

Честно сказать, я не ожидала, что Павел ответит какой-то Любе Иванцовой. Пока в один прекрасный день мне не пришло письмо. Вернее, пришло оно даже не мне.

Возвращаюсь вечером домой, захожу в подъезд. Следом заходит какой-то парень – незнакомый, нездешний. Да ещё и странный какой-то. Вместо того, чтобы направиться к лифту или подняться по лестнице, встал у почтовых ящиков и уставился, попутно разглядывая что-то в руках.

– Простите, Любовь Иванцова – это случайно не Вы? – обратился он ко мне, когда я выгребала из своего ящика очередную рекламу.

– А что Вам от неё нужно? – меня насторожило, что он откуда-то знает моё имя.

– Да тут письмо. У Вас дом двадцать три, а у меня тридцать три. Видимо, почтальон перепутал. Да и двойка тут неразборчивая. Алексеев Павел Петрович Вам знаком?

– Да, да, – спешно ответила я. – Это мой приятель. Спасибо Вам большое!

– Не за что! Счастливо!

Поднявшись к себе в квартиру, я в нетерпении распечатала конверт и прочитала письмо. Павел благодарил меня за письмо и поддержку.

"Признаюсь, для меня было полной неожиданностью встретиться с кем-нибудь из пассажиров моего самолёта, – писал он. – Особенно приятно, что через год после полёта обо мне ещё вспоминают. А что за картину Вы нарисовали по роману Булгакова? Любопытно было бы посмотреть".

Оказалось, Павел в школьные годы увлекался живописью. Хотя и несерьёзно – до профессионального художника далеко. Один раз написал картину, которая выставлялась на вернисаже, но продать её так и не удалось, до сих пор дома хранится. А когда пошёл в лётное училище – стало не до художества.

"Сейчас делаю зарисовки к книгам, которые читаю, но это так – скорее для себя, чтобы лучше представить прочитанное. Я считаю, надо побольше общаться с хорошими людьми и ориентироваться в первую очередь на собственную совесть. Она – наш лучший судья. Не печальтесь! Паша Алексеев".

***

Паша сказал: "Не печальтесь!". И не буду печалиться! Вместо этого я разозлилась. Разозлилась и решила – отомщу! Нет, я не стану оговаривать Галку или делать ей ещё какие-нибудь пакости. Но теперь вы, господа художники, узнаете, кто такая Любовь Иванцова! И плевать, что ты, Галка, член Союза художников! Презираешь, говоришь? Теперь будешь от души ненавидеть!

Если раньше я только баловалась живописью, то теперь взялась за кисть с фанатизмом. Всё свободное время я проводила у мольберта. Мои картины, сначала немного, но затем всё чаще стали выставляться в галереях, иные даже продавались. И хотя я в первую очередь желала покуситься на Галкину епархию, инопланетных пейзажей у меня получилось совсем немного. Куда чаще я писала картины по романам Булгакова: кот Бегемот с примусом, Маргарита с жёлтыми цветами, ждущая своего Мастера, "очеловеченный" пёс Шариков. Другой моей любимицей была Жорж Санд – её героиню Консуэло я тоже рисовала с большой охотой. Вспомнила и греческую мифологию: прикованный к скале Прометей, прямо и бесстрашно смотрящий на орла, что прилетел его мучить; битва Персея с медузой Горгоной, а в стороне – ни жива ни мертва, царевна Андромеда, жертва тщеславия матери. Тут я, признаться, немного похулиганила: у медузы Горгоны, обрамляемое волосами-змеями, красовалось Галкино лицо. Бесстрашным Персеем был Паша, а Андромеду я тщательно срисовывала с фотографии его жены.

Конечно, я не упускала случая похвалиться перед Пашей своими успехами: присылала ему фотографии своих картин. Он также дарил мне свои зарисовки: остров Лансаротта с высоты, где среди чёрной, как сажа, земли, мелькают белоснежные крыши домов; бело-голубой Санторини из окна заходящего на посадку самолёта; крепостная стена Ираклиона. Я как-то предложила сделать настольный календарь с моими и его рисунками, а выручку от продажи разделить по справедливости. Но Паша не согласился, стесняясь своего непрофессионализма. Так что столы поклонников украшали только мои картины.

Сначала я думала, что это я поддерживаю Пашу в несчастии. Но вскоре поняла, что это не совсем так – скорее он меня поддерживал. Как личность более сильная, он быстро перехватил инициативу и разговаривал со мной как старший брат, что ли.

С некоторыми его подельниками я тоже успела познакомиться. Видела их на заседаниях суда. Не преступников – благородных людей, которым власть мстила за любовь к свободе и к правде. Их лица очень быстро перекочевали на мои полотна – в качестве сказочных и мифических персонажей. Да простят меня невольные натурщики, что без спросу!