Проза отчаяния и надежды (сборник)
Шрифт:
Да, власть и дух — конфликт эпохи. Он был и есть. Но неужели он будет всегда?
Власть всегда, при всех режимах, боялась и ненавидела носителей духа за то, что они лучше ее. За то, что подлинные люди духа никогда не борются за власть и этим как бы рушат представления власти о человеческой природе, да и о самой себе. Но главное — власть ненавидит их за истинное, органичное намерение жить для других, за жертвенность, которую властители тщатся присвоить себе, в то время как на самом деле властвуют ради плебейского превосходства да лишнего мешка падалицы, силой захваченного ведра молока… Разве все это надуманные, не существующие в реальной жизни противоречия сплошь фантастической, казалось бы, социальной антиутопии?
Мне скажут: этого в романе нет. Уинстона Смита «ломают», его подчиняют себе. Он предает любимую, он кричит, отводя клетку с крысами, готовыми прогрызть его лицо: «Сделайте это с Джулией!.. Только не со мной! Пусть крысы разгрызут ей лицо, объедят ее до костей… Только не со мной! С Джулией! Не со мной!» Он, наконец, на последней странице романа плачет
И все-таки это есть! Героя ломают — верно, но писатель ясно дает понять — чем. Той самой готовностью делать правое дело неправыми средствами, поспешным согласием на чувствительные вопросики О'Брайена, решимостью плеснуть в лицо ребенку, если надо, серной кислотой… Вот в чем главное поражение Уинстона, измена духу, предательство интеллигентности в себе. И поэтому, когда на слова своего мучителя о создании «мира топчущего и собирающегося топтать» Уинстон возражает, считая, что «есть что-то во Вселенной», «какой-то дух, какой-то закон», который им, палачам, не преодолеть, О'Брайен задает свои главные вопросы:
— Что же это за дух, который уничтожит нас?
— Не знаю. Дух человека.
— А ты человек?.. Разумеется, себя ты в моральном отношении считаешь, конечно, выше нас, лживых и жестоких?
— Да, я считаю, что я выше вас, — отвечает Уинстон и в ту же минуту слышит два голоса, в том числе свой собственный, слышит магнитофонную запись разговора с О'Брайеном в тот вечер, когда они с Джулией решили вступить в Братство, слышит себя, обещавшего лгать, убивать и, если потребуется, плеснуть серной кислотой в лицо ребенку…
Так заканчивается одна из великих антиутопий XX века — роман, доказывающий, что с человеком, а равно с обществом, нацией, миром можно сделать всё, только если этот человек, общество, нация и мир дрогнут, уступят, вольно или невольно предадут себя — свое человеческое естество, тысячелетнюю мораль, простые, свойственные всем людям чувства. Героя «1984», человека, который, как и писатель, мог бы причислить себя к «низшей прослойке верхнего слоя среднего класса», уничтожают духовно, уничтожат, по всей видимости, и физически, но из его смерти вырастает мощная надежда — главный мотив Дж. Оруэлла! — тоталитаризм может утвердиться на земле, только если будет истреблен, подавлен, «выскоблен из истории» последний человек, считающий себя Человеком.
«Все пророчества интересны главным образом тем, что они проливают свет на эпоху, в которую они родились, — писал некогда О. Хаксли. — Наши представления о будущем обладают тем же значением, которое Фрейд приписывал нашим желаниям… они выражают наши современные страхи и надежды».
Я не зря вынес эти слова в эпиграф: «пророчества» Дж. Оруэлла — это всего лишь и страхи, и надежды писателя именно конца сороковых. Вот почему, когда возникает вопрос, про «нас» ли этот роман или про «них», я в обоих случаях готов ответить утвердительно. Эта книга — «особой» позиции, но эта особенность писателя, оказавшись мишенью меж баррикад (по «беглецам» из лагерей стреляют, надо сказать, и те и другие!), не только отпечаталась на посмертной судьбе автора, но и долгие годы преследовала сам роман, который то славословили, то проклинали. Увы, но даже это он предсказал невольно; и просвещенному вроде бы столетию, поделенному на два фронта, все равно оказалась невыносима пусть и художественная, но «ироническая мысль». Насмешливый взгляд Оруэлла как бы обесценивал серьезность и значительность борьбы, издевался над кумирами и идолами эпохи, вышучивал амбициозность и мессианство сверхидей и сверхорганизаций. Кому это могло понравиться, если любое общество всегда слегка влюблено в самое себя?
Роман не только вылущивал семена, зародыши всех основных политических течений сороковых, не только соединял в себе и проецировал в будущее тенденции их развития, но и приобрел в дальнейшем странную судьбу зеркала, в котором каждый заглянувший сначала видел своего врага, а потом — неизбежно себя. Удивительная, переменчивая судьба именно антиутопий…
Да, книга только-только выходила в типографиях Англии и Америки в июне 1949 года, а в ней трубадуры и тамбурмажоры «холодной войны» уже видели нас и нашу систему, видели, несмотря на недвусмысленное заявление умиравшего автора: «Мой недавний роман не был намерением атаковать ни социализм, ни британскую лейбористскую партию (которых я являюсь сторонником). Я не верю, что общество, которое я описал, обязательно наступит, но я верю (учитывая, разумеется, тот факт, что книга — все-таки сатира), что что-то похожее может наступить». Подобное заявление, казалось бы, четко отметало домыслы, оно как бы продолжало выплеснувшиеся из него за три года до этого слова, что каждая строка, написанная им с 1936 года, «была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал». Но кого оно интересовало в разгоравшейся политической борьбе, где книга оказалась лишь поводом и в которой и той и другой стороной вылущивалось только то, что было на руку политиканствующим мракобесам? И уж совсем странно, что почти никто из тех, кто вглядывался в туманное зеркало его предвидений, не замечал глубинной надежды и боли писателя, того, что делает роман гуманнейшим произведением эпохи, — сочувствия простому человеку,
ностальгии по уходящему времени человеческих чувств, яростного гнева против преследователей, палачей, любителей власти всех мастей. Ведь не удальство, не бравада, не дух противоречия и не упрямство ума заставляли писателя вставать против течений («теченья спин» согнутых, как написала однажды М. Цветаева), — это всегда совершалось в соответствии с переменами в положении самых обманутых, угнетенных и бесправных, самых униженных и оплеванных, того «молчаливого большинства», защитником и союзником которого чувствовал себя Дж. Оруэлл. Но — вот парадокс! — именно эти надежды романиста и не прочитывались ни одной, ни другой стороной.Помните, в совершенном и справедливом обществе Т. Мора утопийцы тем не менее плавают на парусниках, а пашут — на волах. Точно так же в романе «1984», действие которого автор перенес на тридцать пять лет вперед, существуют и бытовые подробности, окружавшие писателя в действительности, и ситуации, им пережитые, и идеи, которые волновали его ум. В его фантастическую, казалось бы, книгу попадали и кабинет 101 на радиостанции Би-Би-Си, в котором трудился одно время Дж. Оруэлл, и разрушенный войной Лондон, куда совсем еще недавно регулярно падали немецкие «фау», и всеобщее двоемыслие, попытка «улучшить» свою историю, те характеристики времени и людей, которые совсем недавно он язвительно описал в «Заметках о национализме».
Я уже говорил, что Э. Берджес, автор романа «1985», в первой части своей книги доказывает: Оруэлл не имел в виду изобразить в своей антиутопии восточноевропейский социализм, он описывал лишь Англию послевоенных лет и возможные тенденции развития именно английского социализма. Очереди перед магазинами, контроль за людьми с помощью телевидения (речь шла о появившихся тогда телеустановках на предприятиях для присмотра за рабочими), периодическое отключение электроэнергии, шараханье британской печати, связанное с лавирующей политикой английских партий тех лет, и даже организованную ненависть, которую Э. Берджес наблюдал во время службы в армии («Ребята, — говорил ему и его друзьям-новобранцам обучавший их офицер, указывая на чучело противника, — ненавидьте, ради бога, это чудовище, плюньте в эту свинью, наступите на нее сапогом, перегрызите ей горло!»), и даже Большого Брата, которого, как считал Берджес, Оруэлл взял из печатной рекламы тех лет, где симпатичный джентльмен заявлял: «Позвольте мне быть вашим большим братом!» — и советовал покупать то пасту, то лезвия, — все это было списано автором антиутопии именно с английской действительности.
Впрочем, время проявляло не только реалии романа. С годами сквозь страницы книги все явственнее проступало именно буржуазное государство с самоманипулирующей интеллигенцией, с двойным смыслом «свободы», с тоталитарным презрением к человеческим чувствам, с тем прогрессом, который беззастенчиво ставили на службу политического сыска, досмотра, преследования.
Это не мои слова! Это признания западных ученых и специалистов. Одним из первых это сделал знаменитый Эрих Фромм, который в послесловии к роману Оруэлла написал: «Мы изображаем наше общество как общество свободной инициативы, индивидуализма и идеализма, когда в реальности это в основном — слова… Возьмем, к примеру, рассуждения отдельных наших писателей в духе „двоемыслия“ о том, что с христианской точки зрения лучше убивать, чем быть убитым. Читатель найдет много и других черт описания 1984-го, если только он сумеет преодолеть свое личное, выработанное этим обществом двоемыслие».
Английский литературовед У. Г. Армитедж утверждал, что Оруэлл, подобно всем другим антиутопистам, изобразил «преобладающие черты западной цивилизации в настоящем и будущем». Дж. Вудкок, автор вышедшей еще в 1966 году монографии об Оруэлле, убедительно показал, что, рисуя политическую элиту, правящую Океанией, романист исходил из портретов чиновников и коммерсантов, изображенных им уже в ранней своей книге «Бирманские дни», что «Министерство Правды», в котором трудится герой романа, «срисовано» писателем, как это видно по его дневникам, с Би-Би-Си, а общий абрис государственного устройства, изображенного в «1984», — это пародийное отражение известной правореформистской книги Д. Бернхейма «Революция управляющих». Автор еще одной монографии (1971 г.), Р. Уильямс, доказывал, что образцами для многих сторон жизни Океании писателю послужили фашистские государства, а критик Дж. Фрейзер вообще категорично заявил, что «1984» направлен, если копнуть глубже, не против коммунизма или христианства, а «против нашего собственного общества, которое является обществом антикоммунистическим и сохранило лишь рудименты христианства».
Но поистине вал сопоставлений, сравнений, предложений вызвала книга Оруэлла, когда год, обозначенный на обложке романа, стал приближаться к реальному календарному году, когда в Англии и Америке стало выходить 17-томное собрание сочинений писателя, когда восковая фигура Дж. Оруэлла заняла свое место в музее мадам Тюссо, когда сам 1984-й, по объявлению ЮНЕСКО, был назван «годом Оруэлла».
«Из 137 предсказаний, сделанных в романе, — писал в те дни Д. Гудмен в журнале „Фьючерист“, — более ста уже сбылось». Другой автор сообщал в «Интернейшнл геральд трибюн», что «Оруэлл схватил сегодняшнюю ситуацию поразительно точным образом», особенно в вопросах войны и мира. И пока солидный институт Гэллапа, в преддверии 1984-го, допытывался у швейцарцев, западногерманцев и англичан, насколько общество, в котором они живут, продвинулось в сторону, указанную Оруэллом, еще один американский журнал, «Ю. С. ньюс энд Уорлд рипорт», категорически заявил: «В США именно технология, но не политика „1984-го“ подошла ближе всего к реальности».