Проза. Поэзия. Сценарии
Шрифт:
Эти слова Кокто пишет на страницах дневника «Прошедшее определенное» очередной раз пытаясь напомнить друзьям, читателям, поклонникам его творчества, что красота того, что создает рука художника — особое явление и его восприятие невозможно в отрыве от всех проявлений таланта мастера.
Все три романа Жана Кокто, публикуемые в данном сборнике, пронизывают общие темы, символы, иногда одни и те же персонажи. Все три книги — «родом из детства», времени, где все чрезвычайно хрупко, страны, где нет безделушек, а есть чудесные драгоценности, где жестокость неотделима от нежности.
Роман «Двойной шпагат» был написан в июле 1922 года. В 1954 году литературный критик Клод Руа пробует сочинить предисловие (так и не написанное) к собранию сочинений Жана Кокто и замечает, что творчество писателя весьма разнообразно, но при этом используемые приемы все время повторяются, каждый раз автор «дразнит педантов, менторов, тугодумов, подмигивает тем, кто легок, непредвзят и мил. <…> Но мне кажется, что „Двойной шпагат“ — длинная
В действительности первый роман был задуман как некий вызов «царствующим» тогда дадаизму и сюрреализму. Присутствие в повести сюжетной линии и классической структуры с завязкой, описанием места действия и персонажей считалось уходом «вправо», давно вышедшим из моды. Речь идет об истории первой юношеской любви Жака Форестье к взбалмошной Жермене. Многие герои вполне узнаваемы. Прототипом Жермены послужила тридцатилетняя актриса Мадлен Карлье, в которую был влюблен семнадцатилетний Кокто. Разница в возрасте не позволила им соединиться: мать Жана была против их связи. Описанный в романе пансион на самом деле принадлежал Герману Дьетцу, преподавателю лицея Бюффона в Валь-Андре, курортном бретонском городке, куда, провалившись на выпускных экзаменах в лицее в 1906 году, отправляется Кокто. Как утверждает исследователь творчества Жана Кокто Анри Жидель, Дьетц, полулежа в кресле, стоящем на возвышении, и перекинув одну ногу через подлокотник, разглядывал учеников поверх очков и «иронично посмеивался» над их бестолковыми ответами. (Анри Жидель. Кокто. Фламмарион. 1997 стр. 20). Любопытно, что за несколько лет до этого Андре Жид, писатель, также учившийся у Дьетца, сам имел возможность оценить обаятельного учителя, восседавшего, как «органист за клавиатурой». У Жида с Кокто были очень сложные отношения, оба ярчайших писателя чрезвычайно ревниво и настороженно относились друг к другу. В письме к Жану-Мари Маньяну от 15 августа 1962 года Жан Кокто возражает против неправильного понимания его книги: «Несчастный Жид полагал, что „Двойной шпагат“ — маскировка а ля Пруст, хотя подробнейшим образом был осведомлен о моем романе с Мадлен Карлье и рассказывал о нем много лишнего. Но когда две дамы, сделав аборт, лишили меня маленьких сыновей и вынудили выбрать взрослых, вот в тот момент у меня случился приступ женоненавистничества. Я уже давно понял, что бесполезно стараться быть понятым другими», — с грустью констатирует Кокто.
В одном из эпизодов романа главный герой стоит перед зеркалом, пытаясь разглядеть «другого себя». Ему не удается переступить границу иного мира из-за «жестокой игры зеркала». Наверно, можно было бы увидеть немало черт самого писателя в Жаке Форестье, сопоставить факты биографии, отыскать реальные типажи, но, как утверждал сам автор, «я не рассказываю некую историю, а совмещаю воспоминание с воображением».
Делясь с матерью замыслом книги, в письме от 19 июля 1922 года Кокто поясняет: «Мне впервые весело писать, и я думаю, что это главное. Пытаюсь соединить смешное и грустное. Ты знаешь, что во мне всегда живут два демона — смеха и меланхолии. Этот персонаж — не я. У него будет щедрое и чистое сердце, не чуждое городским гадостям. Он пойдет по краю, словно лунатик по крыше. Чувственность, наполненная смутными желаниями, однажды обнаруживает лаконичный ответ и растрачивает себя так, как если бы речь шла о вечной любви. В общем, „Исповедь сына века“ в очень простой и живой форме.»
В ранних работах многих великих поэтов нетрудно различить мотивы последующих более крупных произведений. Так, красивые брат и сестра Ибрео, «две священные кошки» воплотятся в героев «Ужасных детей». То здесь, то там появляется образ ангела, без которого немыслимо творчество Жана Кокто: в «Двойном шпагате» Жак видит прекрасную Иджи «в рамке лифта, возносящуюся в небеса на крыльях ангелов». В сборнике эссе «Дневник незнакомца» (1952) Кокто поведает историю создания знаменитого ангела Эртебиза, когда он увидел это странное имя на табличке, висящей на шахте лифта. Рядом с умирающим Жаком Форестье различим ангел смерти, и, наконец, мимо героев проходит ангел, «сошедший посетить этот мир и спрятавший крылья под заплечным ящиком стекольщика», недоумевающий по поводу происходящих событий. Этот же образ ангела возникнет в стихотворении «Увечная молитва».
В переписке с аббатом Мюнье, священником, исповедовавшим, помимо прочих прихожан, Марселя Пруста и Поля Валери, Кокто спрашивает своего исповедника о впечатлениях от романа «Двойной шпагат» и замечает, что «эта книга должна читаться как драма религиозного духа, лишенного поддержки религии». Писатель ждет снисхождения от читателей: «Здесь, все-таки, речь идет о кровоточащем сердце.»
В романе «Ужасные дети» эта метафора станет явью. В самом начале книги мальчику Полю попадает в грудь обычный снежок, нанесший смертельную рану, поскольку был брошен рукой любимого человека.
Поет нам соловей, конец времен вещая, — Так добродушный бог нам шлет приветный свист. Но в сердце метит он, пращу свою вращая, И камнем соловья сбивает сверху вниз.(«Увечная молитва», пер. С. Бунтмана)
Декорации, в которых разворачивается действие «Ужасных детей», совершенно реальны. Их можно увидеть своими глазами, приехав в Париж, посмотрев фильм «Кровь поэта» или перечитав биографическое эссе Кокто «Портреты на память». «Мои истинные школьные воспоминания начинаются там, где заканчиваются тетрадки». О годах ученичества (1900–1902) Кокто говорит почти с отвращением: «Слезы, грязные тетради, в спешке проглядываемые учебники, чернильные пятна, удары линейкой по пальцам, скрипящий мел.»
О, уроки, я вас не любил: изучить В минимальные сроки Соммы притоки, названия Веток и майских Кустарников(«Ангел Эртебиз», пер. С. Бунтмана)
Однако детство для Кокто отнюдь не сводится к скучной зубрежке. Это целый мир, с одной стороны, привычный, с другой — странный и аллегорический. Сцена из первой главы «Ужасных детей» станет символической прежде всего для самого Кокто, который в январе 1945 года напишет в своем дневнике: «Снег идет. Снег идет. Снег моего детства из „Ужасных детей“. Пале-Рояль фантастичен, потому что снег не просто лежит на деревьях, они закутаны им снизу доверху. Пример освещения: вот проникает солнечный луч, и кажется, что солнцу на снегу будет замечательно. Ан нет. Исчезает призрачность. Деревья в снегу становятся желтыми, тяжелыми. А нужно, чтобы они оставались голубоватыми и фосфоресцировали, как наручные часы». Начало романа станет настолько хрестоматийным, что Жак Папи, преподававший английский язык в школе, в письме Кокто говорит, что дает этот отрывок в качестве диктанта. В 1942 году ученики лицея Кондорсе, благодаря Кокто за подаренные книги, сочинили оду, где воспроизведены те же темы и символические фигуры, что и в романе. В посвящении говорилось, что детство уходит, как удаляется от зрителей лицо Поля в одноименном фильме, снятом в 1950 году режиссером Жаном-Пьером Мельвилем. Когда в 1943 году Жан Кокто будет размышлять о съемках картины «Вечное возвращение» — версии «Тристана и Изольды», он вернется мыслями к этому же эпизоду. Фильм по «Ужасным детям» имел невероятный успех. Так, в картине была использована музыка Вивальди (концерт для четырех фортепьяно в обработке И.-С. Баха). После выхода фильма на экраны это произведение, ранее исполнявшееся крайне редко, начали передавать по радио почти каждый день. Когда подруга Кокто Франсина Вайсвейлер пришла купить пластинку в магазин и попросила концерт Баха-Вивальди, продавщица пояснила: «Вы хотите сказать, музыку из „Ужасных детей“?»
Кокто написал роман в клинике Сен-Клу, где проходил курс дезинтоксикации и набрасывал черновик «Опиума». Поводом к созданию произведения послужили рассказы Кристиана Берара о его знакомстве с близнецами Жаном и Жанной Бургуэн. Художник-декоратор Берар особым взглядом и в подробностях описал комнату, где они жили. «Брат и сестра обитали в замкнутом пространстве, жили как в термосе. Они не выносили микробов внешнего мира». Под впечатлением рассказов Берара Кокто начал свой роман. «Писал по четырнадцать страниц в день, страницы приходили сами собой: сегодня четырнадцать, и назавтра, и на следующий день. Я так гордился своим темпом и так хотел поделиться тем, что возникало во мне».
В беседах со своим другом Андре Френьо признавался, что никогда не был знаком с такой семьей, как описана в «Ужасных детях». «Все это не точный снимок, ты придумываешь и попадаешь в точку, поскольку успех идет оттого, что каждый говорит: „Смотри-ка, это соседи сверху“ или „соседи снизу“. Не говорят: „Это как у нас“, говорят: „Это как у других“».
Прототипом Поля стал один из близнецов — Жан Бургуэн. После смерти отца, случившейся в 1922 году, брат и сестра жили вместе с парализованной матерью на улице Родье. В феврале 1925 Жан Кокто встречает брата у одного американского приятеля и они вместе начинают захаживать в кафе «Бык на крыше». Кокто приучил своего друга к опиуму. Жан стал любовником известного французского поэта Макса Жакоба. Но в 1926 году он познакомился с семьей знаменитого французского философа Жака Маритена и принял католическую веру. Жанна — Элизабет покончила с собой в новогодний вечер 1929, бросившись в колодец, — через несколько дней после выхода книги. Жан Бургуэн впоследствии станет священником, примет сан, будет работать в лепрозории в Камеруне, где скончается от рака. Он сохранил к Кокто неослабевающее чувство. В одном из писем к нему он говорит: «Ни сила привычки, ни что бы то ни было не умалят ценности подарка, сделанного жизнью, позволившей приблизиться к тебе, тебя любить.»
После смерти поэта Жан Бургуэн писал своей подруге Жанне Кандауровой: «Жить на орбите Жана, в движении его радиоактивности было небезопасно для юноши. Но Жан был опасен лишь как светило. Он был неким „всеобщим братом“. <…> Великий поэт всегда неизмеримое благо для людей не только его времени, но и для рода человеческого. <…> Он был, и это тебя удивит, чрезвычайно девственен. Он и опиум курил девственно, подобно китайским мудрецам. В своих привязанностях он был чрезвычайно сердечен, тонок и воздержан, как редко бывает с людьми и даже поэтами».