Пружина для мышеловки

В принципе это все можно было бы проверить, если бы не пропасть в тридцать лет… Глупо надеяться, что память сохранит такие мелочи. На всякий случай я спросил. Ну а вдруг?

– Нет, конечно, я не помню. Хотя, погодите-ка, – Истомина оживилась, – я точно помню, что однажды на тот период, когда Лена жила у меня, попал день моего рождения. И я его не отмечала.

– Даже так? Почему?

– Она была какая-то особенно мрачная, казалось, у нее на душе черным-черно, разговаривала со мной сквозь зубы, будто я у нее сто рублей украла. Ну и я подумала, что… в общем, некстати будет звать друзей домой и праздновать, раз ей так плохо. Я даже не напомнила ей, что у меня день рождения, промолчала.

– А когда у вас день рождения?

– В ноябре, семнадцатого.

– В каком году это было?

– В каком году? – Истомина задумалась. – Боюсь напутать. В начале семидесятых, что ли… Знаете, я отчетливо помню, что в тот вечер, когда был день рождения, Лена пришла поздно, я сидела дома одна и злилась, потому что она ведь могла прийти вообще в час ночи, она никогда не предупреждала заранее, какие у нее планы и когда она вернется. Ну вот, я сидела одна и злилась, потому что если бы знала, что ее так долго не будет, вполне могла бы позвать друзей. И тупо таращилась в телевизор, а там сплошняком «третий решающий, третий решающий». Ни фильма, ни концерта приличного, один третий решающий.

– Третий решающий? – удивленно переспросил я. – А что это?

– Третий решающий год пятилетки. Третий год был всегда решающим, четвертый – определяющим, а пятый – завершающим. Неужели не помните?

Я не помнил. Вернее, вспомнил, когда она объяснила, но как-то смутно. Последний съезд КПСС состоялся, когда мне было не то тринадцать, не то четырнадцать лет, после этого никаких пятилеток с их «решающими» и «определяющими» годами в моей жизни не было.

– И какой это мог быть год, как вы думаете?

Она пожала плечами.

– Да разве я вспомню, когда у нас проходили съезды партии… Хотя постойте, надо спросить у дяди Жоры.

Она поднялась из-за стола, чтобы выйти из комнаты, когда дверь с легким, каким-то шуршащим скрипом начала открываться.

– Двадцать пятый съезд состоялся в феврале семьдесят шестого, – раздался с порога старческий голос. – Стыдно это не помнить, Майка. Ты всегда была безалаберной и плохо училась.

Следом за голосом в комнате появился Георгий Степанович все в той же вязаной кофте с отвисшими карманами и с неизменной палкой в руке. А дядя Жора-то, оказывается, любитель подслушивать! Меня он, конечно, успел забыть, хотя я приходил к Истоминой сразу после Нового года, чтобы согласовать ее встречу с членами клуба. В тот раз он долго выспрашивал, кто я такой и что милиции нужно в их доме. Сегодня повторилось то же самое, даже без вариаций.

– Вы – Майкин студент? – Георгий Степанович ткнул в меня узловатым подагрическим пальцем. – В писатели намылились?

– Нет, я ваш участковый.

– Что, нас опять обокрали? Майка, это все ты виновата, дверь не запираешь, когда уходишь, ключи в замке забываешь, не проверяешь ничего. Меня тут могут ограбить и убить, а ты даже не спохватишься! – сердито закричал он.

– Дядя Жора, успокойся, – устало произнесла Истомина, – никто нас не обокрал. Участковый пришел ко мне по делу.

– По какому такому делу? Какие дела могут быть у тебя с участковыми? Майка, не смей мне врать! Не смей ничего от меня скрывать! Я – твой родной дядя.

На какое-то время я отключился от созерцания сцены, ибо спектакль был не нов, и занялся простейшими подсчетами. Съезд прошел в феврале семьдесят шестого, следователь «пятым завершающим» должен быть семьдесят пятый год, «четвертым определяющим» – семьдесят четвертый, а «третьи решающим», соответственно, семьдесят третий. Итак, вопрос: была ли Елена Шляхтина на больничном 17 ноября 1973 года? Ответ я нашел спустя минуту, открыв принесенную с собой папку с добытыми Валькой Семеновым материалами: была. Была Елена Васильевна на больничном. С 11 по 20 ноября интересующего меня года. Жила у своей подруги Майи и делала вид, что ходит на работу, на фабрику. А на самом деле она туда не ходила. Мои подозрения подтвердились, но легче от этого не стало. Так куда же она все-таки ходила, притворяясь больной перед соседками по общежитию и здоровой – перед Истоминой?

Сцена завершилась достойным финалом, Майя Витальевна подхватила настырного дядюшку под руку и повела прочь из комнаты, насовав ему предварительно полные карманы конфет и печенья, с которыми мы пили чай.

– Беда мне с ним, просто сил никаких не хватает, – горестно выдохнула она, усаживаясь за стол. – Кругом одни враги, все ему врут, все обманывают и все стремятся обокрасть. Он просто помешался на страхе быть обворованным.

– Зато какая память! – улыбнулся я. – Мы с вами сейчас два часа копались бы в энциклопедиях и справочниках, пытаясь восстановить хронологию партийных съездов, а ваш дядя нас спас за одну секунду.

– Но он подслушивал! – возмутилась Истомина. – Он стоял за дверью и слушал, о чем мы говорим. Господи, как стыдно! Извините меня, Игорь, мне так неловко.

Она сдвинула очки на темя на потерла пальцами глаза, словно в них соринка попала. Я уже заметил, что при удивлении или непонимании Истомина очки снимает, а при негативных эмоциях – сдвигает вверх. Жаль, что я не психоаналитик, а то мог бы придумать целую теорию о влиянии подсознания на формирование динамических стереотипов. Впрочем, ученых на нашей земле миллионы, и наверняка кто-нибудь уже все это продумал, разработал и описал.

– Не берите в голову, Майя Витальевна, у вас еще не самый тяжелый случай, – успокоил я ее. – Знали бы вы, какие бывают старики!

Несколько минут я развлекал писательницу рассказом о живущей в соседнем доме старушке Дресвяниной, которая регулярно звонила мне с требованием немедленно приехать и убрать труп, валяющийся на лестничной клетке у двери ее квартиры. Она не успокаивалась, пока я не приезжал. Когда однажды я попробовал «не обратить внимания», она, не дождавшись меня, позвонила в службу 02. Те, конечно, приняли все всерьез и примчались. Трупа не обнаружили, бабулю пожурили и наказали «больше так не делать». Через два дня все повторилось, я снова проигнорировал ее сигнал, а вот дежурный наряд отреагировал бурно и вполне адекватно. Они рассудили справедливо: бабка не виновата, что у нее маразм, и взять с нее нечего, а виноват участковый, который допускает нерациональное разбазаривание сил и средств родной милиции, вынуждая их выезжать по ложным вызовам. Они нажаловались моему начальству, начальство намылило мне шею, вкатило очередной выговор и лишило премии по итогам работы за год. С тех пор я на призывы Дресвяниной «немедленно убрать труп» откликаюсь лично и безотлагательно, а если не могу прибыть сам – прошу Вальку Семенова или кого-то из участковых выручить меня. В принципе приехать мог кто угодно, лишь бы сказал, что он из милиции, и старушка тут же успокаивалась.

Майя Витальевна поохала над моим рассказом, посмеялась и, кажется, немного отошла. Я подумал, что вполне можно вернуться к делу.

– Вынужден вас огорчить, в ноябре семьдесят третьего года ваша подруга Лена жила у вас, имея на руках больничный, и на работу не ходила. Майя Витальевна, голубушка, ну постарайтесь вспомнить еще хоть какие-то мелочи! Мне так важно понять, что за человек была Шляхтина, как она жила, чем занималась.

– А знаете, – вдруг задумчиво проговорила Истомина, – вы спросили, не помню ли я точных дат, когда Лена у меня жила… а потом дядя Жора начал выступать насчет того, что нас обокрали… и у меня как-то сложилось… В общем, я вспомнила еще один случай. У Лены был знакомый милиционер.

– Какой милиционер? – вскинулся я.

– Не знаю. Кажется, оперативник. Я вспомнила о нем потому, что он приходил, когда в нашем доме убили и ограбили коллекционера. Ну, знаете, как они ходят по квартирам и всех подряд спрашивают, не видели ли чего, не слышали ли. Лена тогда тоже жила у меня.

Как «они», то есть мы ходим по квартирам, я отлично знал. Майя Витальевна поведала мне, что они с Леной вечером были дома и пришли двое, сказали, что из милиции и что в их доме совершено тяжкое преступление: убит коллекционер-нумизмат, похищена вся его коллекция. Поскольку ни Майя, ни Елена ничего интересного рассказать не смогли, милиционеры отбыли. Спустя какое-то время, Истомина точно не может сказать, какое именно, не то два месяца прошло, не то четыре, они с Леной утром вместе шли к метро, и со Шляхтиной поздоровался какой-то молодой человек. Лена кивнула в ответ и сказала: