Прыжок

— Мы на месте, — сказала Ману. — Мой приют для горшечных растений. — Она указала на фруктовое дерево: — Это померанцевое деревце было первым, я украла его со школьного двора. — Она подошла к навесу, сколоченному из деревянных планок, к его внутренней стене были прислонены садовые инструменты, тачка и лейка. Освободив корни кипрея от ткани, Ману взяла лопату. — А ты прихвати тачку.

Финн откинул тачку от стены и пошел вслед за Ману.

— Зачем ты пересадила сюда все эти растения? — спросил он.

Возле пионов Ману воткнула лопату в землю.

— Представь, что тебя заперли в изолированной камере без связи с внешним миром, без возможности общения. Как бы ты себя чувствовал? — Она активно заполняла тачку землей.

— Ужасно, — ответил Финн. — Наверное, в таких условиях я бы долго не протянул.

— Да уж, — произнесла Ману и посадила кипрей в выкопанную яму. — То же самое и с растениями, запертыми в горшках. Их изолируют. А растения — чуткие создания, они общаются друг с другом подземными переплетениями корней, образуют корневые сети, которыми вооружаются против непогоды. Они образуют сообщества, понимаешь?

Финн кивнул. Не отставая от Ману, он отвез тачку назад к навесу.

— Мне нравится твой украденный сад, — сказал он. — Робин Вуд [1] , защитница обеспочвенных, спасительница померанцев!

Ману рассмеялась. Она приставила лопату к стене, повесила фонарь на крюк, ввинченный в кровлю, и уселась на мешок с опилками. Короткие волоски прилипли к ее вспотевшему лбу.

— Когда-нибудь у меня будет свой питомник со всеми видами редких растений. Если я буду упорно работать до конца года, то, наверное, смогу что-нибудь построить. Обжиться, купить шкаф и посуду, все в таком духе. Было бы неплохо.

1

Непереводимая игра слов: wood (англ. «лес», «дерево») — отсылка к Робин Гуду. — Здесь и далее примеч. перев.

Она достала два помидора из кармана толстовки, затем стянула ее через голову. Ману сидела перед Финном в одной майке, слегка запыхавшаяся, он видел, как над левой грудью колотится ее сердце.

— Тебе знакомо чувство, — продолжила она, — когда ты вдруг как будто вырастаешь из какого-то места? Когда твоя детская комната вдруг перестает казаться большой или ты сам себе в ней уже не кажешься маленьким? Я всегда, еще маленькой девочкой, хотела сбежать отсюда, просто сбежать, куда угодно. А теперь, теперь я впервые чувствую, что могу здесь прожить. — Она улыбнулась ему и продолжила: — И хорошо, что это не связано с тобой. Совсем никак.

Финн сглотнул. Что же тут хорошего?

— Пойми меня правильно, это правда хорошо, поверь. — Она протянула ему помидор. — Ты знал, что треть наших генов совпадает с генами помидоров? — Она зажала помидор между большим и указательным пальцами. — А это значит, что мы на одну треть пасленовые. — Она посмотрела на Финна, затем на помидор, затем снова на Финна. — Точно, — она ухмыльнулась, — определенное сходство прослеживается. — Ману вгрызлась в ягоду, и сок потек между ее грудей, испачкав майку. Но Ману это, кажется, не волновало.

Финн сел возле нее, покрутил помидор между пальцами, понюхал его, чтобы выиграть немного времени. Помидоры ему не нравились, во всяком случае сырые. Но ему нравилась Ману, и поэтому в конце концов он укусил его. Ману наклонилась вперед и поцеловала Финна — поцелуй со вкусом помидора и солнцезащитного крема. Она села к нему на колени, взяла его руку и просунула ее к себе за пояс, а потом между ног, сняла с Финна футболку. Спортивные штаны на ней сидели свободно, и он легко стянул их с ее бедер. Заниматься любовью с Ману было легко, она направляла его руки, куда ей хотелось, и у него ни разу не возникло чувства, что ей неудобно или что он двигается как-то не так, — именно она задавала ритм. Ману никогда не была громкой, не была и сейчас. На пике наслаждения дрожь проходила по ее телу и бедрам. Она достигла оргазма на несколько секунд раньше него, но продолжала двигаться, вплотную прижавшись лицом к его лицу, и даже после всего оставалась в таком положении еще какое-то время, крепко обхватив его руками, затем поцеловала в висок и отпустила. За то время, что он одевался, она успела сделать небольшую самокрутку из полупрозрачной бумаги. Она поставила на свой голый живот переносную пепельницу из зеленого металла, затягивалась, стряхивала пепел, снова затягивалась, а пепельница вздымалась и опускалась в такт ее дыханию, которое постепенно выравнивалось.

— Таких, как ты, больше нет, — вскоре заговорил Финн.

Ману потушила сигарету.

— Все мы уникальны, — сказала она, надевая толстовку.

— Я серьезно, — возразил Финн, — откуда ты все это знаешь: про помидоры, липовые цветы и померанцы?

Ману встала и отряхнула штаны от опилок.

— В детстве я часто оставалась одна, — ответила она. — Наш дом стоял прямо у леса, недалеко отсюда. Меня пугала темнота и все, что росло и трещало в его чаще. Тогда я начала учить названия растений, узнавать о них больше. И мы нашли общий язык. Одиночество переносится легче, когда нашел общий язык с природой.

— Но ты ведь не одна, — сказал Финн.

Ману пожала плечами. Ей хотелось уйти.

— Где это было? — спросил Финн. — Я имею в виду дом, в котором ты выросла. И почему ты часто оставалась одна?

— Не люблю, когда меня расспрашивают о времени, которого больше нет, — ответила Ману. — Сейчас я здесь, с тобой. Пойдем, дождь вот-вот начнется.

Финн застегнул ремень и встал. Сердце колотилось, голова горела. Он не мог себе представить, что когда-либо еще проведет хоть один день без Ману.

Генри

При взгляде на городок со склона холма казалось, что в нем больше нет таких, как он. Тех, кто остался без крыши над головой и почтового ящика, без очаровательного палисадника или хотя бы подоконника с геранью и зеленым луком. Генри сжал свернутую газету в правой руке и ускорил шаг. Двести пятьдесят тонн фундука плавает в соленой воде Черного моря после проливных дождей, в Кабуле в результате теракта, совершенного смертником, погибло двадцать пять человек, тем временем во Фрайбурге началась ежегодная выставка кроликов. У Генри же, напротив, сегодня почти ничего не произошло. Он нащупал в кармане семечки и достал целую горсть. Они глухо трещали, когда он тряс их в сжатом кулаке. Между тем унялись даже стрижи, до самых сумерек кружившие над крышей железнодорожной станции. «До чего же радостные птицы», — всегда говорила Эстер. Генри считал, что их пение звучит истерично. Они напоминали ему тусовщиков, что шатаются в выходные дни по улицам западной части города, горланят и гогочут, как бы уверяя самих себя в том, что им весело, что эта ночь — приключение на всю жизнь и навсегда превратит их в блаженных гедонистов с солидным послужным списком. Генри подошел к курятнику и убедился, что его никто не видит. Было так тихо, что он слышал сверчков в траве и приглушенный гул электрической изгороди. Генри вдруг стало интересно, чем сверчки занимаются целый день и не утомителен ли для них процесс стрекотания. Есть ли у сверчков дом? И найдутся ли среди них те, кто больше не может вернуться домой? Он посмотрел на первую приблизившуюся к забору курицу и кивнул ей.

— Ну здравствуй, моя красавица, — прошептал он.

Наклонив голову вбок, курица уставилась на кулак, в котором побрякивали семечки. Когда она моргала, ее нижние веки поднимались к верхним, полностью закрывая глаза, не наоборот. Генри такой способ показался неудобным и затруднительным. Он попытался повторить за курицей и поднять нижние веки над зрачками, но ничего не вышло. Генри разжал кулак и бросил несколько семечек за ограду. Курица жадно склевала их и снова пристально посмотрела на него, как бы говоря: «Тебе заняться больше нечем?»

Когда он еще жил с Эстер на лесистой окраине Фрайбурга, к ним на участок захаживала соседская курица. У нее было такое же белое оперение и пытливый взгляд. Едва услышав их голоса, она гордым шагом входила в их сад через дыру в заборе. По воскресеньям, когда он лежал вместе с Эстер на овечьей шкуре под орешником и читал ей газету, курица устраивалась рядышком в траве, как кошка, и закрывала глаза, снизу вверх. Как только Генри замолкал, она открывала глаза, приподнималась и клонила голову набок. Только когда он продолжал читать, она вновь мирно опускалась. Под лестницей в сад Эстер соорудила из соломы небольшое гнездышко и положила туда деревянное яйцо. «Теперь она будет знать, где нести яйца», — сказала Эстер. И действительно, не прошло и недели, как они нашли первое яйцо, бледно-зеленое и теплое. До того дня Генри и не подозревал, что яйца бывают зелеными. Теперь он то и дело воровал здесь по одной штуке, когда собирал травы на неделю, не часто, всего лишь один-два раза в месяц. Утешительное зеленое яйцо.