Прыжок
Шрифт:
За его спиной раздался предупредительный сигнал на железнодорожном переезде, к станции Тальбаха подъехал пригородный поезд. Генри обернулся и зафиксировал взгляд на циферблате станционных часов, секундная стрелка прошла полный круг. Он испытывал радость в тот миг, когда начиналась новая минута — еще одна минута, которую он прожил. Раньше он мечтал иметь больше времени. Например, когда бежал вверх по лестнице и свежая ткань рубашки под мышками пропитывалась потом. Когда его телефон во время звонка падал в томатный соус или в унитаз. Когда возвращался домой, а Эстер лежала, отвернувшись, на кровати и крепко спала после целого дня разлуки. Плечи спящей Эстер. Как он скучал по ее широким плечам. Да, Генри думал, что было бы лучше, имей он больше времени, времени ни на что, времени на пустяки. Времени без Эстер, да, и это тоже. В офисе районной администрации он вырисовывал жирными после фисташек пальцами кружки на стеклянном столе, один за другим, маленькие корявые жирные круги, слева направо в два ряда, на больше не хватало времени, потому что каждый раз звонил телефон
— Как думаешь, будет очень больно, если броситься под поезд? — спросил он.
Курица открыла глаза и наклонила голову вбок. В ее взгляде читалось: «Ты серьезно?»
Он встал и, пошатываясь, побрел обратно в сарай, из которого пришел.
Головки подорожника зашипели, когда Генри бросил их в кипящее на сковородке масло, великолепный аромат жареных шампиньонов ударил ему в нос. В это время в парке было тихо и спокойно, охранник уже запер садовые ворота — очередное новое правило: с половины одиннадцатого вечера парк закрыт для посещения. Его ввели вскоре после установки новых скамеек, спроектированных таким образом, чтобы на них нельзя было спать. Не учли одного: неудобно стало всем. Люди в большинстве своем не прочь посидеть в тени деревьев на прямых скамейках, вдали от шума дорог. И, прогнав бездомных стальными скамейками и бетонными островками, этим спроектированным пустырем постепенно прогнали и всех остальных, подумал Генри. Однако ему удалось перехитрить охранника, спрятавшись в зарослях орешника, как в низкопробном кино. Генри усмехнулся и убавил огонь на походной горелке, порылся в пакетах и достал вымытый стаканчик из-под йогурта, в нем смешал молодые побеги одуванчика и щавель с маслом и уксусом из маленьких пластиковых упаковок, которые он стащил из закусочной на площади. Добавил соли и перца из подаренных Розвитой солонки и перечницы. Утром он мог бы снова заглянуть к ней, сегодня был день шоколадного торта; обычно она давала Генри с собой кусочек, а иногда даже немного масла или французского сыра. Она всегда наливала ему кофе, налила бы и сегодня, но он не хотел злоупотреблять ее гостеприимством. Генри научился демонстрировать свою нужду другим дозированно, чтобы их помощь казалась им самим добродетелью, а не превращалась в обыкновение. Большинство вещей, которые люди делают по обыкновению, — и это Генри тоже усвоил за годы, проведенные на улице, — со временем начинают тяготить. Страх перемен превращает привычку в обязанность. Однако разнообразие — младший брат перемен — многим по душе. Вот почему Генри иногда платил за кофе и старался не частить к Розвите в дни шоколадного торта. Он еще раз перемешал содержимое стаканчика и закрыл глаза. Генри наслаждался наступлением темноты, которая понемногу сдирала краски с окружающего мира, голосами людей, возвращающихся из центра домой, постепенно замирающим движением транспорта; никто больше не смотрел на него с сочувствием, не шептался за спиной, не строил догадки о его истории. Он наслаждался мягким угасанием очередного пережитого дня. Темнота равняла его с другими жителями города, давала уединение, которого недоставало днем. Из кустов форзиции послышался громкий затяжной шорох. Не похоже на птицу, возможно, лиса, но не очень проворная. Генри достал фонарик и посветил на желтые ветки. Оттуда показалась голова Тощего Лукаса. Он выполз из-под куста вместе со спальным мешком, сел и потер руками лицо. Теперь о покое можно забыть. Генри так старался найти уединенное место для сна, что было крайне непросто. Несмотря на то, что на улице принято делиться всем — остатками вина, проездным на автобус, последней сигаретой, — свои места для сна бездомные все же хранили в тайне, потому как в усталости мораль уходила на второй план, сносные спальные места были в дефиците. А с тех пор, как во Фрайбурге кто-то облил бензином и поджег спящего на парковой скамейке бездомного, улицы окутал страх. Должно быть, Тощий Лукас следил за Генри и шел по пятам, иначе непонятно, как он здесь оказался. Лукас уже несколько дней шнырял поблизости: он был новичком в городе. Никому другому Генри бы такого не позволил, но Тощий Лукас, по сути, еще ребенок, всего девятнадцать лет, — именно столько исполнилось бы завтра сыну Генри. У него еще только начала расти борода, его руки всегда были чистые, светлые волосы убраны в хвост, свисающий с плеча. Он не пил, лишь временами выкуривал по одной сигарете, иногда поэтапно, чтобы растянуть на несколько раз. Кто знает, может, именно поэтому Генри и позволял Лукасу докучать ему.
— Эй, учитель, что делать, когда видишь в пустыне очередь из змей? — сонно спросил Тощий Лукас и открыл банку энергетика. — Ну же, ответь, очередь из змей, что делать?
Генри снял подорожник с огня.
— Понятия не имею, — сказал он, — не сталкивался с таким, и вряд ли доведется.
— Встать в хвост! — захихикал Тощий Лукас. — Неплохо, да?
Генри взял наполненную в фонтане пластиковую
бутылку и поставил воду кипятиться.— Хочешь? — спросил Тощий Лукас, указывая на банку с энергетиком.
Генри помотал головой.
— Я заварю себе липовый чай. От него лучше спится.
Тощий Лукас снова захихикал.
— Но эта штука совсем не вредная. Правда. Вот, написано: с гуараной и имбирем. Ginger. Gingembre. Я могу сказать это на всех языках. Zenzero! Ecco, italiano! — он пританцовывал вокруг своего спальника, крутил пируэты и напевал: — Ginger, gingembre, zenzero-o-ooo…
Генри хлопнул себя по щеке. Проклятые комары, снова эти твари проснулись. Еще и Лукас вертится вокруг, точно гигантский гиперактивный москит. Бамс! Лукас с выпученными глазами опустился на корточки, подняв указательный палец.
— Имбирь, — сказал он, — так говорят по-русски, учитель. Я должен это знать, ведь моя девушка русская, честно. Ее зовут Миранда, и когда она вернется из Малибу, я похвастаюсь ей своим русским.
Генри поднес руку к губам и жестом велел Лукасу закрыть рот на замок.
— Ладно, ладно, я понял, учитель. Твоя голова уже забита и начинает болеть от моей болтовни, уяснил. Честно. — Он встряхнул пустую банку, еще раз приставил ее к губам, облизал край и затем швырнул в траву. — Можно мне попробовать твое жаркое? — Он указал на сковородку. — Пахнет аппетитно, учитель, ты настоящий гурман, тут не поспоришь.
Генри хмыкнул.
— При одном условии.
— Поднять банку и заглохнуть, — сказал Тощий Лукас. — Понял я, понял.
Генри кивнул. Он достал из пакета пучок сушеного шалфея и протянул Лукасу.
— Вот, зажги пару веточек, это отпугнет комаров.
Тощий Лукас взял шалфей и поднес к пламени походной горелки. Потом встал, помахал веточками, чтобы затушить их, и принялся ходить вокруг Генри, изображая удары карате.
— Кийа-а-а, — бормотал он с каждым ударом, стараясь производить как можно меньше шума. И во время еды Тощий Лукас сидел смирно, один за другим совал пальцами в рот колосья подорожника и каждый раз, пережевывая, кивал — судя по всему, ему нравилось. К салату он не притронулся, ему явно было неловко объедать Генри. Поэтому в конце ужина он достал из рюкзака маленькую жестяную коробочку, в которой лежали две конфеты с нугой.
— Угощайся, учитель, — сказал он. — Мои любимые, приберег их на будущее. Мне их подарила моя девушка, Миранда. Наверняка она привезет что-нибудь еще из Малибу, что-то экзотическое, с ананасом например.
Он закинул в рот конфету и проглотил ее практически целиком, при этом покачиваясь взад-вперед. Генри взял вторую и раскрыл целлофановую обертку.
— Но есть одно условие, учитель, — остановил его Тощий Лукас, подняв указательный палец.
— Почитать тебе вслух что-нибудь из зеленой книжки, — сказал Генри. — Я так и думал.
Тощий Лукас хихикнул.
— Верно, учитель. Хочу послушать твои вопросы, но только новые. И с ответами, понятное дело.
Тощий Лукас старательно помогал мыть посуду в фонтане и затем убирать ее в пакеты. После он забрался в спальный мешок, подпер голову рукой и посмотрел на Генри с детским предвкушением в глазах. Генри достал свою зеленую записную книжку и открыл страницу с последними записями.
— Что-то я не понимаю, учитель, почему люди покупают твои вопросы? Я вчера видел, они нарасхват, честно. Почему?
Генри разгладил загнутый уголок страницы.
— По той же причине, по которой тебе нравится их слушать, — объяснил он. — Если человеку задать вопрос, он всегда придет к какому-нибудь ответу, который многое скажет о нем самом. Нам, людям, это нравится. Приходить к ответу, а вместе с тем знакомиться с собой.
— Мне все чаще кажется, что я себя не знаю. Да и мест, куда я могу прийти, сейчас не так уж много — остается приходить к ответам, — сказал Тощий Лукас. — Так и есть, учитель, ты прав. Задай-ка сейчас вопрос. Пожалуйста.
Генри откашлялся.
— Когда и по какой причине ты в последний раз плакал?
Тощий Лукас фыркнул:
— Учитель, ну честно, можно другой вопрос?
Генри помотал головой.
— Ты же сам хотел один из последних, — сказал он.
— Ладно. — Лукас перевернулся на спину и скрестил руки на груди. — Но, чур, ты тоже ответишь. Итак. Это было не очень давно — девять недель назад. Я тогда сидел в своей гостиной и смотрел, как они повсюду лепят эти наклейки, на все, правда: на бонсай, на диванные подушки, на торшер моей бабушки. Разве что на кошку не прилепили, но все равно забрали ее вместе с кошачьим кормом. Мой кларнет они тоже забрали. А меня — меня они втроем выкатили из квартиры на офисном стуле, прямо на лестничную площадку. Тогда я плакал. Потому что они оставили мне только счета, эти чертовы счета за мою чертову загноившуюся челюсть, их должна была покрыть страховка, честно, но никто так и не заплатил. Дело куда-то затерялось, сказали в конторе, как сквозь землю провалилось. Теперь у меня суперчелюсть из высококлассных материалов, но нет дома. Вот как-то так, учитель. — Тощий Лукас всхлипнул и вытер слезы краем спальника. — А ты? Когда последний раз плакал?
Генри поджег еще две веточки шалфея и положил их на бортик фонтана.
— Когда мой сын прогнал меня, — ответил он. — Это случилось пять лет назад, на его четырнадцатый день рождения. Он ругался, и был прав во всем. Он вытолкал меня с участка и захлопнул калитку. Эту смешную низенькую садовую калитку, через которую я мог бы просто перешагнуть. Мы вместе красили ее, когда он еще учился в начальной школе. Я видел по нему, что он меня боится. Я видел этот страх в его глазах. Только представь, мой собственный сын меня боялся. Тогда я заплакал. Но сперва отвернулся от него. Только тогда.