Прыжок

— Я уезжаю отсюда, — сказал он. — На велосипеде. В Неаполь или Стамбул — зависит от погоды. А потом в Нью-Йорк. В конце мая. Если не раньше.

Ману осторожно закрыла окно, будто боялась кого-то разбудить, повернулась к Финну и посмотрела на него.

— Это меньше чем через три недели.

— Так поехали со мной. Только представь, сколько растений нам встретится по пути.

— То, что цветет, не надо пересаживать, — ответила Ману. — Велика вероятность, что все погубишь.

Она зажала ведерко с инструментами под мышкой и спустилась по лестнице. Финн яростно пнул стойку перил. Ни о какой пересадке теперь не могло быть и речи. Сам того не желая, он столкнул горшок с подоконника. Долгое время Финн прекрасно справлялся сам по себе, безо всей этой сердечной чепухи, бессонных ночей, бабочек в животе, мыслей о стрижке и поиска рецептов в интернете. Вся его жизнь умещалась в подседельной сумке. Периодически Сайлас знакомил его с девушками, к которым сам охладел. Но каждая хотела из него что-то сделать. Для них он был чем-то вроде рамы без седла и колес, посредственный каркас, который приходится перекрашивать и кропотливо подбирать детали, прежде чем осмелишься выехать на нем. Потому что, дескать, велокурьер — это не профессия, а клетчатые рубашки давно не в моде, ему нужно отрастить свои кудряшки, потому что с ними он гораздо милее, стены в его квартире нужно покрасить в мятный и приклеить молдинг на уровне пояса, потому что нужно заниматься танцами, и двадцать девять лет для мужчины — это возраст, когда пора покупать мебель. Поэтому его коленки подкашивались разве что от крутого спуска. Конечно, в школьные годы была пара недель, когда он из-за девушки сутками лежал в постели, курил травку и мастурбировал, слушал «Wicked Game» Криса Айзека на бесконечном повторе, и все потому, что она считала, что он милый, как плюшевый медвежонок. А с такими никто не спит. Секс был привилегией широкоплечих эгоистов, которые со взглядом Брэда Питта стояли за спортзалом и вынимали изо рта сигарету лишь затем, чтобы выплевать на асфальте инициалы своего очередного достижения. Однако это было давно, задолго до того, как он смирился с тем, что отдал свое сердце гоночным велосипедам и волнующим извилистым трассам. Прошло много времени с тех пор, как он хотел быть кем-то большим. Ману любила его даже без настоящей профессии, кудряшек и мятного молдинга. Ей нравились белые стены, потому что, как она говорила, на них можно мысленно вешать картины. С ней он полюбил добавлять в еду кетчуп и толочь картофельное пюре, и тот факт, что он на дух не переносил танцы, лишь вызывал у нее легкий смешок. Он должен все исправить во что бы то ни стало.

Эдна

Эдна нащупала пульт на прикроватной тумбе, кончиком указательного пальца нашла кнопку включения, свет телевизора замерцал сквозь закрытые веки, дружелюбный женский голос, вещавший о брачном поведении самок тупоголовых крокодилов, смешался с песней из радиобудильника: Oh baby, baby, it’s a wild world, it’s hard to get by, just upon а… Точный удар кулака по кнопке. Она открыла зудящие глаза, луч утреннего солнца просачивался между шторами и падал на стену комнаты. «Отличный день для черепахи, — подумала Эдна и закашляла. — И слишком жаркий для старухи вроде меня. Да к тому же вторник». Она потянулась за новой пачкой сигарет на подоконнике, целлофановую обертку она с предвкушением сняла еще перед сном. Ей нравилось сопротивление, с которым первая сигарета извлекается из тесноты непочатой пачки. Она открыла спичечный коробок, вынула оттуда спичку и содрала зубами красную головку — Эдна обожала этот чудесный хруст серы между зубами. Вынула вторую — чирк по абразивной полоске — первая затяжка в легкие, жжение в пересохшем после сна горле — вот теперь она проснулась. Ворона в кустах бузины привела тени на стене в движение. Эдна откинула одеяло и стряхнула пепел. Она не любила утренний свет, в нем ее варикозные вены казались еще толще и синее. Она усадила сигарету в углубление на краю пепельницы и увеличила громкость на телевизоре, чтобы он был слышен из коридора. В ванной, пока набиралась вода, закурила еще одну сигарету и включила радиоприемник. Oh baby, baby, it’s a wild world… И на кухне, и в гостиной она закурила по сигарете и включила радио — одну и ту же радиостанцию во всех комнатах, так она могла передвигаться по квартире — тут сделать тосты и достать нож для масла, там полить цветы: лавр, агаву, банановое дерево; вознаградить себя дозой никотина за каждое сгибание коленей перед телевизором, и все это — не пачкая пеплом ковер в коридоре.

С еще мокрыми волосами она вышла в сад, держа в левой руке тарелку с тостами, маслом и айвовым вареньем, а в правой — пучок подорожника, щавеля и клевера, который нарвала на опушке леса и поставила в воду на ночь. Эдна похрустела пучком и сделала несколько шагов в сад, недалеко, чтобы не притоптать высокую траву — там была территория Козимы. Эдна знала, что Козима учует запах свежей зелени. И действительно, вскоре черепаха просунула голову между травинок и, не мешкая, рванула к хозяйке.

Эдна положила пучок на гравий возле столика, села и намазала тосты маслом.

— Вчера была у Магали, — сказала она Козиме, которая первым делом набросилась на клевер. — Эта старая кабаниха кротко сидит на своей кровати в цветочек, а сиделка взбивает ей подушку. А у самой-то под диваном ружье, старая добрая двустволка. Я раньше неплохо стреляла по консервным банкам. Но только не в животных — это совсем не по мне. Никогда не понимала, что она в этом нашла. — Козима уже проглотила и подорожник. — Не торопись, не то опять будешь икать, — предупредила Эдна черепаху, сложила тост пополам и откусила. — Она уже почти ничего не помнит, — с полным ртом продолжила Эдна. — Только всякие авантюры то и дело всплывают в памяти: первый подстреленный олень, два-три любовника, все в таком духе. — Эдна отложила тост на тарелку. — Тебе-то я могу признаться. Иногда я ей завидую. Хотелось бы мне, чтобы все воспоминания со временем растворялись в моей голове. Как шипучая таблетка: пш-ш-ш-ш — и остался лишь слабый привкус. Было бы замечательно. — Она встала и наполнила миску Козимы свежей водой из шланга и смотрела, как пузырьки воздуха на поверхности лопаются один за другим. — Знаешь, если вести здоровый образ жизни, то легко дожить до ста двадцати. Все сходится. Лучше уж ты, чем я.

В банке из-под кофе на холодильнике оставалось восемьдесят семь евро — этого должно хватить до конца месяца. Идти за пенсией ей не хотелось. Из-за новых дверей, у которых не было ручки, только датчик движения. Из-за того, что теперь приходилось тянуть из автомата свой номер, ждать, пока тебя вызовут к окошку, где нужно отчитываться, как преступнице. Уж лучше она проживет на тостах с сиропом и на драниках, главное, что на сигареты хватает. Она небрежно сунула десятку в карман юбки, убедилась, что не забыла зажигалку, и поспешила выйти, пока еще было прохладно. Она выпьет кофе в парке, потом, может быть, заглянет к Магали что-нибудь перехватить от ее обеда, поскольку та к нему почти не притрагивалась, потом прогуляется в лесу, если день будет слишком жарким, поужинает в саду с Козимой, затем заглянет в шумный, бурный «Yellow», где сможет постоять в гремящих басах у барной стойки и ни с кем не разговаривать — где же еще, как не в ночном клубе, женщина ее возраста может быть предельно неприметной, — там она пробудет до полуночи, пока не закончится этот несчастный вторник. Собственно, именно так она и проводила каждый вторник.

Не успела Эдна выйти за порог, как заметила женщину и замерла, держась за дверную ручку. Наверху, на противоположной стороне площади, на коньке крыши светло-зеленого дома, широко расставив ноги, неподвижно стояла женщина. В ее позе читалась решимость. Эдна боялась пошевелиться. В висках и деснах пульсировало. Женщина начала медленно переставлять ступни вниз по скату, прямо к карнизу.

— Боже Всевышний мой, — пролепетала Эдна и до боли в ладони сжала дверную ручку.

Площадь была почти безлюдна, только компания школьников шла со спортивными сумками, но никто из них не смотрел наверх. Эдна отпустила ручку двери и зашагала к светло-зеленому дому. Женщина, кажется, заметила ее и ускорилась, поскользнулась на черепице, проехала немного на пятках вниз, но на самом краю остановилась и, балансируя руками, вернула себе равновесие.

— Мне нужно вниз! — закричала женщина, склонившись над пропастью. — Мне нужно вниз, сейчас!

Силуэт женщины, площадь, фасады домов — все поплыло, Эдну бросило в жар, перед глазами снова щебень, кровь, лопнувшее тело, мерцающий цифровой экран на крыше мыловаренного завода возле путей. Нет, она больше никогда не станет свидетелем чьей-то смерти. Ни за что. Тело Эдны отреагировало тремором, который много лет назад оставил ее. Она отвернулась, за спиной что-то зазвенело, звонко разбилось об асфальт; Эдна не оглядывалась, заткнула уши, чтобы не слышать крик женщины, ничего не слышать, а тем более не видеть. Она толкнула дверь, побежала на кухню, схватила трубку телефона, висящего на стене возле холодильника, просунула палец в отверстие диска, скорее, почему так долго, один один ноль, ее руки дрожали, как и голос, когда на другом конце наконец ответили и она сообщила, что на площади женщина хочет сброситься с крыши, она настроена решительно, нужно приехать как можно скорее.

Три с половиной минуты. Прошло три с половиной минуты, пока Эдна не услышала вой сирен и по кухонным занавескам не скользнул синий свет проблесковых маячков. Они считала секунды по настенным часам, стоя спиной к окну, прижавшись виском к прохладному корпусу телефона. Наконец-то. Она достала из кармана юбки зажигалку и закурила. Левая рука пахла металлом дверной ручки. Эдна поспешила задернуть шторы в спальне, закрыть жалюзи и окно в ванной. В спальне она включила телевизор — детский канал, на котором гарантированно не будет новостей. Темнота ослабила дрожь в конечностях, сведя ее к рукам, которыми Эдна ухватилась за металлические прутья кровати. То, как сильно ее напугала эта женщина, привело ее в шок. Ведь это было годы назад. Ей в распоряжение предоставили эту квартиру, в которой она чувствовала себя хорошо. Ее оставили в покое и ни о чем не спрашивали. Немногие знали о ее прошлом, поэтому ходили слухи, будто она очень богата, раз живет в таком месте, якобы она наследница швейцарского банкира или даже из знатного рода. Эдне нравились приписываемые ей биографии, в которые она могла спрятаться, когда реальность брала верх.

Она натянула одеяло до подбородка и сделала звук погромче. Багз Банни провел охотника, устроил дуэль с ковбоем и перехитрил Стервятника. Эдна выкуривала сигарету за сигаретой. Пепельница стояла у нее на животе, чтобы ей почти не приходилось шевелиться.

Тереза

Она как раз сложила вместе все открытые коробки и отнесла их в подсобку, когда Вернер, даже раньше, чем она предполагала, зашел в магазин через служебную дверь, с заспанными глазами и тщательно зачесанными назад волосами, повесив на плечо зеленый передник.

— Ты уже разобрала товар? — спросил он. — Все пришло?

Тереза кивнула.

— Как спалось?

Вернер пожал плечами:

— Было очень жарко. Я весь извертелся, как стельная корова.

— Мне сегодня попался бегемотик-пират, — похвасталась Тереза. — Еще ни одну серию я так быстро не собирала. Прямо какая-то полоса везения.

Но Вернер не слушал ее. Он достал из кассы красный карандаш и стал переписывать наименования бытовой химии у стеллажа возле двери. Тереза погладила его по голове.

— Ты голоден? — спросила она.

— Тут почти у всего скоро выйдет срок годности, — сказал Вернер. — По меньшей мере половина на выброс. — Он перестал записывать и, нахмурившись, устремил взгляд прямо перед собой, будто пытаясь вспомнить чье-то имя. Тереза считала, что он делает так, потому что мысли в его голове тесно громоздятся друг на друга, как балки старой фермы, где он вырос. В его голове не хватало места из-за большого количества тяжелых мыслей, и потому он постоянно хмурил брови, передвигая их и расчищая место для улыбки. Такое случалось с ним и в молодости, правда намного реже. Ей нравилось, что он не отпускал все время глупые шуточки и что он то и дело замыкался в себе. Вернер всегда был спокойным и рассудительным. Ей бы и в голову не пришло дать ему уменьшительно-ласкательное прозвище — это казалось ей отчаянной попыткой приручения. Она называла своего мужа Вернером, не Верни, или дорогим, или еще какой-нибудь банальщиной. И он тоже называл ее исключительно Терезой, не то что его прежние друзья, которые принижали своих жен зайками, ангелочками и прочими лизочками, будто не хотели осознавать, что делят жизнь с настоящим человеком и полноценной личностью. Но взгляды Вернера сильно устарели. Как и мебель того времени, старые фигурки из яиц-сюрпризов или перегоревшая вывеска, они стали запылившимся антиквариатом. Винтаж, как сказала бы Розвита. Сегодня уже никому не хотелось выковыривать еду из пестрого слоя желатина, мало кого интересовали мясные консервы, маршмеллоу и картофельное пюре быстрого приготовления. Но Вернер перестал оглядываться на мир, где люди предпочитали органические продукты и кофе навынос. Он упорно держался за свою концепцию семидесятых и любой разговор на эту тему подавлял решительным молчанием.