Псих. Разбег

– Да ладно, - протянул страж закона.
– Я так просто спросил.

И он куда-то заторопился.

В коридоре подвального уровня, где находились камеры, я чуть-чуть придержал шаг, подпустив конвоира поближе к себе.

А потом резко наклонился - и изо всех сил лягнул назад ногой, угодив пяткой мужику прямо в пах.

Хорошо так угодив. Весомо. Мне понравилось.

Ох, что тут началось...

Конвоир даже не завопил, не взревел - он взвыл, как полицейская квадросирена, включённая на полную мощность, заполняющая звуком пространство куда как побольше этого коридора.

Инерция собственного удара швырнула меня на пол.

А со всех сторон уже неслись - тюремщики, конвойные, с дубинками и без, сотрясали пол тяжёлыми толчками форменных башмаков на толстой литой подошве...

В ход пошло все - ботинки, дубинки, связки наручников, ещё какие-то подручные предметы - я уже не разбирался. Я только извивался ужом, а потом бросил и это, потому что удары все равно сыпались отовсюду, и с боков, и сверху, и не было рук, чтобы хоть как-то сблокировать, как-то прикрыть себе что-нибудь...

Потом кто-то дико орал: "Прекратить! Прекратить!" - а я валялся на полу, и под лицом расползалась липкая лужа, и огромная чёрная вселенная вращалась вокруг меня, засасывая в гибельную воронку; а кто-то орал: "Вы с цепи сорвались! Ох...ели совсем! В лазарет его, быстро! Завтра мать адвоката приведёт, а у нас тут труп со следами побоев! Сами под статью пойдёте, уроды! Сами в рудники! Идиоты, чёрт! Чёрт! Врача, живо!" - а вселенная вращалась все быстрей и быстрей, только меня в ней, кажется, уже не было...

Я провалялся в лазарете все три недели, что оставались до прилёта транспорта. Свидания мне, конечно, больше не дали; впрочем, по строгому режиму свидания и положены были не чаще раза в месяц, так что беднягам полицейским и сильно врать-то не пришлось. Никаких адвокатов тоже не объявилось; не знаю, консультировалась мама с кем-нибудь или нет, но если и да, видимо, юрист с моим раскладом согласился.

Я был этому рад. Я не всегда в жизни поступал должным образом, но вот чего никогда не смог бы себе простить - это если бы позволил матери всунуть голову в этакую петлю, вытаскивая меня из неприятностей, в которые я по собственной дурости влип.

Врач в лазарете сказал мне на прощание:

– У тебя, парень, небось, девять жизней, как у кошки, но гляди: большую половину ты уже израсходовал.

Добавил:

– До Соммы транспортник полтора месяца ползёт, на борту есть медотсек, так что ничего, по пути долечишься.

И шлёпнул штамп - "здоров" - на сопроводительные документы.

***

Старенький пассажирский бифлай, покряхтывая, словно от болей в натруженной пояснице, и покашливая от натуги, неторопливо вытащил нас на орбиту. Нас - это человек сорок заключённых; я уже знал, что транспортник не идёт прямиком на Сомму, а делает большой круг, собирая осуждённых с разных планет и развозя их по разным "зонам".

Поскольку никаких иллюминаторов ни в бифлае, ни в транспортнике, разумеется, предусмотрено не было, то если бы не небольшие перепады силы тяжести, мы могли бы и не понять, что покинули планету: все те же коридоры и переходы, окрашенные в такие же унылые серые тона; те же тяжёлые массивные двери, открывающиеся с подвизгиванием, а захлопывающиеся с глухим чмокающим звуком; те же стены, стены, стены, бесконечно громоздящиеся между тобой и остальным миром, в существовании которого постепенно начинаешь сомневаться...

Нас сдавали и принимали по описи, как имущество, сверяя данные в сопроводиловках с данными на шейных бирках. Заставили всех раздеться в большом и пустом помещении; гуськом - в санпропускник, на этот раз сухой, без воды, где сказано было задержать дыхание на все время обработки, а обработка длилась минуты три, и все надышались дряни, а потом долго судорожно откашливались; гуськом - на осмотр; гуськом - получать одежду, такие же пижамы, только цвет теперь был апельсиновым.

В длинной комнате, где, рассевшись на лавках вдоль стен, мы бесконечно долго ожидали неизвестно чего, сосед вдруг пихнул меня локтём.

– Слышь, - прошептал он сипловато, - Ты про Врию знаешь что-нибудь?

Я покопался в памяти. В Норе про разные места приходилось слыхать.

– Жарко там. Плантации чаквы.

– А-а. А гайки сильно крутят?

– Вроде, жить можно.

– А-а. Ну, жару я люблю.

Сосед ещё какое-то время похмыкивал, переваривая информацию; потом спросил:

– А у тебя куда билет?

– Сомма.

– Круто, - он оттопырил губу.
– А ходка какая? Где прежде был?

Я раздражённо дёрнул плечом.

– На малолетке, что ль?
– не понял мой собеседник.
– Брешешь. По первой ходке на Сомму не отправляют.

– Отстань, а, - сказал я досадливо.

– Ну-ну. А знаешь, почему нас тут маринуют?

– Почему?

– Откинувшихся высаживают, - мечтательно проговорил сосед, поднимая глаза к потолку.

И вздохнул.

Пять лет, напомнил я себе. Всего пять лет. Целых пять лет. Нельзя начинать мечтать об этом прямо сейчас. Я смогу вздохнуть - уже с облегчением - когда-нибудь.

Но потом. Потом.

Я захлопнул внутри себя дверцу - за ней остался весь мир, вселенная во всем её многообразии; все люди, с которыми мне доводилось общаться или ещё доведётся, всё, что мне дорого, вся моя жизнь. Я открою её снова - через пять лет.

Сейчас не существует ничего, кроме тюрьмы и зоны. Да. Так правильно.

Но когда-нибудь я её открою.

***

Внешняя дверь визгнула, и вошла троица - двое конвойных и старший смены, старший - с какой-то папкой.

– Аверченко... Аврис...
– начал он зачитывать по списку.
– Вилер... Войт... Габриэль... Дабо...

Названных быстро построили и куда-то увели.

– Это что, так нынче по камерам распределяют, что ли?
– забеспокоился мой сосед.
– Странно как-то.