Птенец

Бот показался из-за скалы слева, близко у берега, урча в бухте открыто и шумно. Гаврила Нилыч с ложкой в руке запрыгал с какой-то дошкольной восторженностью, замахал, приветствуя возвращение бригадира и Пашки.

— Ко-ля! Ко-ля! Мы их! Ко-ля! Обштопали!

Азиков стоял впереди, перед рубкой, по-наполеоновски выпятив грудь, победно вскинув ногу на порожний ящик. Он издали увидел Гаврилу Нилыча, все понял и сделался пасмурен.

Поставив бот на прикол, они с Пашкой не спеша спустились по трапу.

— Вали, — сказал бригадир, проходя мимо костра, демонстративно не задерживаясь и не интересуясь.

Гаврила Нилыч, помедлив, бросился вслед, плюхнулся на колени и пополз, скуля, по гальке, прихватывая трясущимися руками за обтрепанные клеша Азикова.

— Не гони, Коля. Куда мне сейчас? Мест нету, пропаду, Коля. Жена со свету сживет. Дай навигацию, отхожу, тогда и ладно. Не губи, Коля. Все делать буду, все. Как пес служить буду.

И заплакал.

Азиков пинком отшвырнул его от себя.

— Прости, Коля, прости, — жалобно вымаливал, хлюпая, Гаврила Нилыч. — Тушенки достал. Вон супчик вам варится. Не гони, Коля. Поселок обошел, а достал. Сгожусь еще, не гони.

Сердце у Ржагина дрогнуло. Уж как сердит и непримирим был, а вот увидев, как унижается, как молит пожилой человек, разжалобился, талая душа, ему уже и хотелось, чтоб бригадир простил, поднял его на ноги, прекратил бы наконец это дикое ползанье, этот невозможный бабий скулеж.

— Нет, Гаврила. Ты предал, — жестко сказал Николай. — Таких сажают на кол. Вешают. Швыряют со скалы в море. А я добрый. Мне даже в морду тебе дать противно. Брезгаю. Кышь, тварь!

— Сгожусь, Коля. Не гони...

— Заткни хлебальник, иуда! — взревел бригадир. — Беги, пока цел, пока я тебе из сиденья ноги не вырвал!

Плакать Гаврила Нилыч перестал тотчас. Постоял на четвереньках, обдумывая что-то, потом резко поднялся с колен и долго оббивал, стряхивал с брюк сырые прилипчивые земляные крошки. Молча ушел к костру, стал заталкивать продукты в рюкзак. Закончив сборы, опрокинул котел, залив готовым супом костер (отомстил). Рыбаки наблюдали за ним, не препятствуя и не подгоняя. Нацепив на плечи рюкзак и взяв в руку сумку, Гаврила Нилыч, ни слова не сказав на прощанье, отправился от берега в горку. Поднявшись на ближний выступ, оглянулся и закричал, угрожая:

— А увольнять не имеешь права! Сильный больно выискался! И на тебя управа есть! Жаловаться буду! С бригадиров сымут! Попомнишь меня — сымут!

— От вша, — Николай поднял голыш и швырнул. — Догоню ведь! Без порток побежишь!

Гаврила Нилыч подхватился и, не рискуя больше, заспешил прочь. Перевалил всхолмье и скрылся из виду.

— Сволота, — не остыв, сказал бригадир, садясь и закуривая. — Знал же. А взял. И когда я поумнею, а, москвич?

— Умные люди утверждают, что все дураками помрем.

— Брешут. Пашк? Там, в кульке, подарок ему. Дай.

Пашка нехотя сходил и принес рубашку и брюки — постиранные, выглаженные и аккуратно сложенные.

Ржагин смутился. Николай, заметив, с ехидцей спросил:

— Что-то она тебя все сынком называет?

Иван вздернул плечиком.

— Придурошная.

— А ты при ней запсиховал. Запсиховал — видел. Мать?

— Окстись.

— Темнишь, улыба. Ну все одно расколю. Я по этим делам мастер. А? Чего сбледнул-то? — и засмеялся. — Знаешь, как лагерь на тюрьму обменять? А я скажу. Чистосердечным признанием. Так что давай, земеля, сам колись, чтоб хуже не было.

— Сколько сдали?

— Все наши, — Азиков обвел рыбаков взглядом, смачно хлопнул себя по бедру. — Идем первыми, мужики. С отрывом. До плана чуть, два-три хороших выхода. Огребем и премиальные. В конце августа, думаю, уже на себя. Засолим — пару бочек каждому обещаю.

Ржагин вылез:

— Мне столько не надо.

— И тебя проводим, земеля.

Иван, копируя Гаврилу Нилыча, проскулил:

— Не гони, Коля. Сгожусь. Не губи.

— Сделал, — засмеялся Азиков.

— А кто теперь коком будет?

— Ты.

— Пожалуйста. Если вам жить надоело.

— Ефим, возьмешь москвича на выучку?

Перелюба, так и не поднявший за все время головы от сетей, кивнул.

— Вот и приступайте. А мы с Пашкой Евдокимычу подсобим.

И, разойдясь по местам, принялись за работу.

— А хотите, — немного погодя уже балагурил Ржагин, — пока Ефим Иваныч меня учить будет, я вас развлеку? Сказочкой. Как меня опять не за того приняли?

— Валяй, — разрешил Азиков. — Только не завирайся.

— У. Тогда пресно.

— Он без вранья не может, — сказал Пашка.

— Без выдумки, Паш. Выражайся, пожалуйста, точнее.

— Один хрен.

— Нет, правда. Меня все время не за того принимают. А потом сами и обижаются. Или даже мстят.

— Ох уж. Так-таки и мстят?

— Честное пионерское. Сам не пойму. Прямо до смешного доходит. Вот вы люди мудрые. Может, посоветуете непутевому, как с этим быть?

— Не, — сказал Азиков, — с советами уволь.

— А, Ефим Иваныч? И вы — пас?

— Вязать надо, — буркнул Перелюба.

— Жаль, — сказал Иван. Он почувствовал, что не ко времени вылез, и сник. — Вы правы. Какие еще развлечения во время работы? Делу стремя, а потехе кнут — иначе мы никакой Америки не догоним. Верно я говорю?..

План летней навигации бригада Азикова, как и ожидалось, выполнила первой и намного раньше других.

В море теперь выходили с ленцой. Часть улова — как правило, отборный омуль — рыбаки беззастенчиво прибирали к рукам. Солили, затаривая в метровые бочки, и при удобном случае с оказией развозили и сгружали по домам. Две бочки каждому — минимальный задел на суровую зиму. И ящиками, щедро, обменивали свежака на копченого.

Когда рыба стала попадаться с икрой, меню изменилось, они теперь трижды в день уминали редкий деликатес, как кашу, черпая ложками из крутолобого стирального таза.

Если в поведении рыбаков чувствовалось, что близок конец навигации, то Ржагин попросту притомился, устал. Он обрюзг, обдряп и отяжелел. Как-то нечаянно глянув на себя в осколок зеркала, обомлел — взятые румянцем щеки лоснились и круглились, глаза, хотя и по-прежнему неглупые, однако оплывшие, кепочки век стянуты книзу и от былой волоокости вот-вот не останется и следа; проклюнулся и зловеще назрел, как киста, второй подбородок, шея раздалась, брови потемнели и закустились, как у чванливых чиновников, даже волосы на голове сделались толстыми, жирными.