Птенец

— Нет, Коля. Не дружная у тебя бригада.

— Земеля, ты чего? Не допил?

— Ага.

— Вруби полный. В море пойдем.

— Не сумеет, — отдуваясь, сказал Пашка. — Лучше я.

— В берег не влупись.

— Ну уж.

Доры между тем уныло поплелись в бухту. Пашка, на малых оборотах выправив бот, поставил его носом от берега наискоски и, оставив включенным, вернулся плясать на корму.

Тело женщины было сильным, жилистым. Широкие прямые плечи, сильные руки, низкие груди. Двигалась она упруго. Лицо худое, скуластое, большие темные глаза с сумасшедшинкой, длинные спутавшиеся волосы.

Должно быть, хмель ее отпускал, или наскучило ей, или новое окружение так действовало, но вскоре уже не было в ней ни пыла прежнего, ни азарта — плясала как-то остыло и опустошенно и все чаще и чаще на Ивана исподлобья взглядывала.

— Мальчик, — позвала. — А ты чей? Что-то я тебя не встречала.

— Земляк, — объяснил Николай. — Сезонник.

— Из Новгорода?

— Москвич он.

— А говоришь, земляк, черт непутевый.

— По мне, европеец, стало быть, земляк.

— Подойди, мальчик. Не бойся, я не кусаюсь. Мне лицо твое интересно.

Ржагин, сердито набычившись, медлил. Николай за спиной у нее погрозил кулаком, и Иван вразвалочку подошел.

Лиза пританцовывала, шевеля плечами.

— Осмелел, надо же. Дай я на тебя как следует посмотрю. Мальчик мой. Хорош. Не побрезгуй, обними старуху.

Ржагин кисло на нее посмотрел, смерил взглядом.

— Что так, милый? Не хочешь?

— Вы бы оделись, бабуля.

— Ты из Москвы? — Лиза встала перед ним прямо. — А мать у тебя есть?

— Гражданочка, это же смешно. При чем здесь мать?

— А все-таки?

— Ну, разумеется. Родил же меня кто-то.

Она рассмеялась. И тут же осеклась, смолкла.

— А как зовут, знаешь?

— Извините, кого?

— Ну, мать твою.

— Стерва Митрофановна.

Лиза охнула. Сжалась. Приблизившись, приобняла Ивана и, поднявшись на носочки, ткнулась губами ему в небритый подбородок. Внезапно возрадовалась и кинулась в пляс.

— Ох, ма-оп-па!.. Коленька, дорогой, — смеялась, заламывая руки. — Хорошо-то как, а?.. Выпить у вас не осталось? Продрогла, как и не пила вовсе.

— Гаврила!

— Есть, Коля. Момент.

— И выруби, Пашк. Хорош, отъехали.

— Есть.

Гаврила Нилыч сбегал. Принес бутылку и кружки.

Разлили. Лиза зябко ежилась.

Сказала, обнимая себя за плечи:

— С москвичом твоим хочу выпить.

— Давай, земеля. Уважь даму.

— Дама ваша, — жестко сказал Ржагин. — Вон она у вас сейчас дуба даст.

— Ты прав, мальчик. Продрогла.

Иван хмыкнул. Ни слова не говоря, отвернулся и ушел в машинное отделение. Порылся в рюкзаке и принес запасные брюки, рубашку.

— Нате. Мне не жалко.

— Ой, — обрадовалась Лиза. — Сроду такого не носила. Да и утону.

— Мое тебе мало будет, — сказал Азиков. — Коротко.

— Спасибо, сыночка. Я подверну.

Азиков, отставив кружку, придержал ее за локоть, пока она влезала в штаны. Лиза закатала концы порчин, надела рубашку, застегнув пару пуговок, вправила под пояс.

— Студенточка, — одобрил Николай и раздал кружки.

— Ну, сынок, — предложила Лиза. — За твое здоровье. Счастливой тебе жизни.

— Гаврила! — рявкнул Азиков. — Вот остолоп! Дай зажевать чего-нибудь!

— Момент.

— Чтой-то ты его сынком называешь? — рукавом тельняшки утирая губы, хитро спросил Николай. — Свое приметила?

— Да нет. Так просто.

— Так, да не так. Вижу.

— Ох, Коленька. И я ведь, бывало, рожала. Почудилось.

Иван, так и не выпив, со стуком отставив кружку, спросил прямо и зло:

— Гражданочка, вы хотите сказать, что и меня рожали?

Лиза замахала руками:

— Что ты, сыночка, боже упаси. — Она снова игриво привстала, поцеловала Ивана в щеку и оттолкнула. — Иди, не смущай душу. Иди.

— А то за намеки, знаете...

— Иди, иди, — и, отвернувшись, раскатила смешком. — А удобно. В его штанах-то.

— Давай скину. Погреемся.

— Не сейчас, Коленька. День и народу полно.

— Я их в кубрик загоню. А на небе вертухаев нет.

— Стерва Митрофановна.

— Что?

— Отвези меня к Сапову.

— Сперва побалуемся. Хороша ты нынче.

— Командир! — позвал Ржагин. — На минутку.

Азиков недовольный, но подошел.

— Ну?

— Дай подъездок.

— За фигом?

— На берегу заночую.

— Один?

— Один.

— А догребешь? Вон сколько отъехали.

— Не маленький, справлюсь.

Николай внимательно посмотрел на Лизу и потом на Ивана.

— Дела, — качнул головой. — Ладно, бери... Но гляди у меня, если утонешь.

— Спасибо, начальничек. Век не забуду.

— Стой. Скажись. Ефиму. Пусть покажет. На скале ночуй, в выемке. Там потише, трава и змей нет.

— Ладно.

— Улыба! И одеяло возьми. Пару. Утром сам придешь или с овчарками искать?

— Сам.

Лиза неслышно подошла сзади и положила Ивану руки на плечи. Он не обернулся — окаменел.

— Прости меня, сыночек.

Иван сердито вывернулся, сбросил руки ее и побежал собираться.

...С задыхом греб, набивая мозоли, и плыл, подскакивая на ломкой волне, с каждым гребком, с каждым взмахом что-то истаивало в нем, замещаясь, новым, чем-то гораздо более основательным. Мужчиной, взрослым, человека делают не катаклизмы, не нары и не женщины, ничто постороннее или внешнее, а одно только тихое самостоятельное усилие, когда небо подскажет, что ты для него созрел. Где и как ты зрел или рос, при каких обстоятельствах, дело девятое. Услышать свой ритм, нащупать, поймать земные токи, то, что свойственно только тебе и никому другому, и не суетиться, ждать, и хотеть подрасти, хотеть стать непременно чем-то эдаким, и тогда в один прекрасный момент, когда веслом лупишь волне по горбу, вдруг почувствуешь, как воля твоя, и душа, и тело, и хлипкий хиленький разум, и дух, и вера, и все остальное, даже вранье — спаялось, срослось, сделалось единым и неделимым, и ты как бы прыгнул сразу через несколько лестничных маршей вверх, и все вокруг и то же, и совсем не то, потому что ты уже — новый, потому что симпатичное озорное дитя в тебе исчахло и околело, и ты теперь не мальчик, а почти муж, и на пути к тому, чтобы при следующем сжатии, при следующем ритмическом всплеске, когда небо захочет или потребует, или представит возможность, разом шагнуть еще на несколько маршей вверх, туда, где совсем другая игра...

Среди оббитых ветрами скал, в уютной теснине рыбаки, расслабившись, отдыхали. Трудяги боты и доры, высунувшись носами на галечный берег, как влюбленные в хозяев собаки, подремывали, изредка вздрагивая. Время далеко за полдень, небо безоблачно. Чуть заметно, меркло. Горел костер — три полнорослых сосновых ствола, подожженных с торцов; вдоль сильных тел их, змеясь и сжирая, полз, приметно перемещаясь по ветру, невысокий стойкий огонь. Громко работал приемник. Бригады ожидали времени, чтобы выйти на замет. Кто-то лежал и смотрел, прислушиваясь к мистическим голосам пламени, кто-то тихонько разговаривал с соседом. Три пары, обминая гальку, танцевали под виртуозное скрипичное соло. «Интродукции и рондо каприччиозо» Сен-Санса.