Птенец

— Держись, парень, — неожиданно, тихо и веско, сказал Перелюба, сидевший спиной к Ржагину. — Не закисай.

— Временно, Ефим Иваныч.

— Хандру и на постой допускать вредно. Заразная.

— Вы правы.

— Только веселым, парень, жизнь растворяется. Только веселым.

— Да?

Иван подтянулся на локтях и заглянул в зеленовато-серые, выцветшие глаза Перелюбы. Ему хотелось спросить, какое веселье, Ефим Иваныч? Легкое, розовое и бездумное? Или глубинное, которое то ли дается в дар, как талант, то ли приходит с мудростью и есть, говоря языком математиков, некий суммарный вектор совершенно особых отношений с миром?

— Жизнь идет, — раздумчиво продолжал Перелюба, глядя на темнеющую полоску неба. — Как бот по волнам. Вверх карабкается, книзу падает. И нет в ней причины, чтобы убиваться и киснуть.

— Разве?

— Так, парень. Так.

— Ни в чем? Никогда? А, скажем, горе, Ефим Иваныч? — пытал Ржагин не столько для того, чтобы уяснить, а скорее для того, чтобы великий молчальник еще немного поговорил. — Беда, несчастье?

— И что ж, что беда. Все одно, и в беде нельзя. Может, в беде оно как раз особо требуется.

Иван закурил.

— А сами вы, Ефим Иваныч? Человек молчаливый, даже, только не обижайтесь, угрюмый.

— Что ж обижаться. Верно.

— А мне советуете веселым быть?

— Советую.

— А сами почему?..

— Духу не хватило. Ну и крови не те.

— Крови? Стало быть, все дело в генах?

— В чем?

— В наследственности, в родовой предрасположенности? Какой человек, веселый или, скажем, злобный, замкнутый, зависит от того, кто были его родители. Какие, как вы говорите, крови в нем перемешались. Так я вас понял?

— Маленько зависит, ага.

— Маленько?

— Против крови своей бейся, не совладаешь. Только, парень, редко, чтоб крови шибко веселью противились. Чуток — да, бывает. А чтоб вовсе поперек — не видал.

— Значит, человек с помощью разума, силы духа, воли может, по-вашему, сам себя веселым человеком сделать?

— Верить надо, сынок. Сильно верить.

— Во что?

Перелюба кашлянул и, перевалившись, опершись о другой локоть, с нажимом произнес:

— Во что сердце скажет.

— Ну-у, — с досадой протянул Ржагин. — Оно наговорит. Вон, по пословице, затейливые ребята недолговечны. И я верю, что не жилец на этом свете. Что мир раздавит меня, убьет. И очень скоро.

— Не вера это, парень, — нахмурился Перелюба. — И не сердце то говорит, а глупая башка. Сердце такого не скажет. Ты еще не слышишь его. Учись.

— Учиться слушать сердце? А как?

Перелюба замолчал — тяжко, нехорошо как-то, обидчиво.

— Ну, извините меня, дурака, Ефим Иваныч, — и звонко шлепнул себя по лбу. — Кабы все знал, не погибал... Я вот еще о чем хочу вас спросить. Какое веселье вы имеете в виду? Ведь не хиханьки с хаханьками? Не смекуйчики всякие, правда? А в том смысле, что веселого человека ничто уже не страшит и не угнетает? Веселый человек — человек бесстрашный, правильно я вас понял?

— О том и толкую... Только совсем чтоб без страху, не видел. Природа у нас такая, что мы со страхом. Все люди так делятся — у кого сколько страху. У кого полные штаны, как у Гаврилы нашего, или помене, как у Коли. А веселый так со страхом управится, что вроде и нет у него вовсе.

— Вроде как истребил.

— Вот.

— И веселому человеку жизнь сполна открывается, да?

— Так, парень.

— А остальные, что же, не живут?

— Почему — живут.

— Пресно как-то, с натугой, верно?

— Ну.

— Ефим Иваныч, — помолчав, спросил Ржагин: — А почему вы решили, что я мог бы стать веселым?

— Ты, парень, родился таким. Однако потерять можешь. Следи. О том и советую.

— Спасибо на добром слове. Ноя уже потерял. И ищу. И никак найти не могу. Парень я забаушный, и если буду живущим...

— Слышь? — Перелюба встрепенулся, привстал и ухом к морю — прислушался. — Никак наши идут?

— Да нет. Тихо, кажется.

— Они. К берегу правят. Ах, хомут тебе в кочан, ведь Коля от юбки просто так не отстанет.

Бухта и кусок моря, обрезанный остро выступающей скалой, были пусты. Тихо, только волна шуршала, да деревья на взлобке листьями шелестели, костер потрескивал, а Перелюба не только не сомневался, но уже встревожился. Иван в который раз подивился слуху его, тому, как он может издалека безошибочно признать голос именно своего двигателя.

Торопливо поднялись и по дуге залива вышли к тому месту, где, привязанный к торчащей жердине, хлюпал на мели подъездок.

И точно — справа из-за утеса показался бот.

Пашка расслабленно выглядывал из рубки. На носу, расставив ноги, напряженно стоял бригадир, за спиной его жался Гаврила Нилыч, на корме, как-то одиноко и брошенно, Лиза — в позе нагловато-вызывающей, уперев руки в боки, одетая в брюки и рубашку Ивана; она не бодрилась и не красовалась, скорее куталась в свою заученную развязность, и сама не очень веря, что жалковатая эта раскованность может от чего-нибудь ее уберечь.

Сцепившись взглядами, рыбаки теперь вместе, с двух сторон, помогали боту, как бы подтягивая его к берегу.

— Дует, вымя, — едва слышно произнес Перелюба. — Ладно бы, Бугульдейка, а то и Сарма. Из-за угла, коряга худая.

Бот раздавил носом мокрую гальку. Пашка сбросил трап, и на берег быстро сошли Лиза и Азиков.

— Где Евдокимыч?

— Там. У костра.

— Сбегать? — предложил Ржагин.

— Услышит, — сказал Перелюба. — Придет.

— Сыночка, — сказала Лиза. — За вещички не переживай. Верну. Похожу и верну. Дасть бог, свидимся, а нет, с кем-нибудь передам. Не серчай. Пахнут уж больно хорошо. Милый запах. И ты милый.

— Вы правы, — буркнул Ржагин. — Я просто прелесть.

Лиза резко притянула его к себе, ткнулась губами в волосы и отпустила.

— До скорого, мальчики!

Помахала Машке и Гавриле Нилычу, оставшимся на палубе, и, оскользаясь, взобралась на выгоревший плешивый холм и медленно, пошатываясь, направилась туда, где играла музыка и ветром вытягивало в струнку костровую надымь.

По берегу, крупно вышагивая, спешил Евдокимыч — с Лизой они разминулись.

Азиков, дождавшись старшего, выбрал посуше место и сел.