Птица-жар и проклятый волк

Волк только вздыхает, голову ей на плечо положил. Божко рядом топчется, с ноги на ногу переминается, неловко ему. Может, и вызнал уже, откуда взялось проклятие.

Тут из-за реки, из-за леса будто солнце выкатилось, землю светом залило, ослепило. Меряя небо крылами, пронеслась птица-жар, длинный хвост распустила, огненный след за собою оставила. Полетела к царскому терему. Вспыхнули золочёные маковки, засверкали оконца. Окрест уж смеркается, а на царском дворе ясный день.

Позабыли они обо всём, любуются. Божко и шапку потерял, когда голову задрал.

— Вот так диво! — ахнула Умила, глядя из-под руки. — Так вот она какова, птица-жар! Будто живой огонь, будто красно солнышко! Нет, нельзя такую губить…

Рад-радёхонек волк, что она его поняла.

— Ничего, — говорит Умила, — чай, проклятие и без того можно избыть. Я уж тебя, милый мой, не оставлю. Батюшку выручим, а там хоть весь свет обойду, доищусь, как тебе помочь.

Обогрела она волка, утешила, да некогда им говорить, торопиться надобно. Поднялся волк, отбежал, за собою зовёт к плакучей берёзе, камышовой заводи. Там он с водяницами потолковать хотел.

Бежит, за собою Умилу тянет, Божко за ними поспевает. Глядь — а у заводи кто-то есть! Кто бы здесь бродил в эту пору?

Стоит старуха в тёмной одежде, в красном платке. Темно уж, лицо едва разглядеть можно, да будто бы незнакомое, прежде не видались. А старуха-то к ним пошла, словно их и ждала, и говорит:

— Вот и волк явился! Да ты не бойся, я тебе зла не причиню. Помнишь весточку, которую ты в дупле старой яблони оставлял? Она для меня была. Ты помог, и я тебе помочь хочу. Слушай, да запомни накрепко…

Обвела она их взглядом. Умила дивится, да молчит. Верно, думает, Завид ей после всё растолкует, да он и сам не понимает, с кем говорит. Что за старуха, и отчего бы Рада ей слала весточку? Всё же, видно, Рада ей верила, ведь не к мужу, не к дочери послала, а к ней — знать, и волк может ей верить. Да она бы хоть назвалась!

— Ступай, — говорит старуха, — той дорогой, которой царёвы работники к родничку ездили. Доберёшься до сторожки, трижды надобно в дверь постучать. На двери той ни замков, ни крюков, а не откроется, покуда не стукнешь. Войди, ничего не тронь, дверь за собою запри. После отвори, и очутишься на берегу реки Смородины. Иным путём к ней не дойти, не добраться — близко она, а лес не пустит.

Волк сел, голову наклонил, слушает.

— У реки Смородины птица-жар гнездо вьёт, воду пьёт, — говорит старуха. — Ты её спас, тебе за это награда причитается. Станет она тебе сулить золото да серебро, меха да шелка, расписные хоромы, табуны да стада — ничего не бери, а проси самое длинное перо из её хвоста.

— Что ж она сразу награду-то не дала? — не утерпела Умила. — Вишь, улетела и не вспоминает!

Рассмеялась тут старуха, а отсмеявшись, сказала:

— Так уж устроено: то, что тебе положено, хватай да крепко держи, а то и добивайся, чтобы дали. Ежели будешь молчать и ждать, что оно само в руки пойдёт, то ничего и не дождёшься. Не требуешь, так оно тебе будто и не шибко надобно!

И, посуровев, докончила:

— Не позабудь, проси перо. В сторожку вернёшься, дверь затвори и возьми со стола золотое яйцо. Тут тебе помощь пригодится: надобно выйти да то яйцо перебросить с правой руки на левую, да не оглядываться, что бы позади ни слышалось. После в Перловку спеши, чтобы прежде Казимира поспеть. Яйцо на кладбище, на камне оставь, а перо зарыть надобно между полем и лесом.

— И что ж тогда будет? — спросил Божко.

— Ежели всё верно сделаете, ворочайтесь в Перловку, когда Казимир то место зачарует. Да запомните: не успеете выбраться, он и вас там запрёт, а успеете, вольно ходить сможете. Как воротитесь, отыщите то, чего прежде не было, там мы и повстречаемся. А нынче пора мне, свои дела имеются.

Сказала так старуха, да и пошла прочь. Скорым шагом идёт, будто ноги у ней молодые и силы много. Уж едва можно её разглядеть в сумерках, только красный платок ещё виднеется, да вот и он растаял.

— Кто она такова? — спрашивает Умила, на волка глядит, а тот и сам не ведает.

В эту пору птица-жар обратно летела, весь берег светом залила, реку огнём зажгла. Стало светло, далеко видно, до самых окраин. А дорога-то пуста! Вон мельничный двор, до него неблизко, старуха бы туда и бегом не добежала. Вон редкие берёзки, они уж пооблетели, сами тонки, за ними не укроешься.

— Куда ж это она подевалась? — почесал в затылке Божко. — Не в канаву ли упала?

— Думается мне, такие в канавы не падают, — ответила ему Умила, качая головой. — Так что же, пойдём за пером? Нашу телегу взять надобно, скорее доедем.

Да волк не спешит уходить. Перо бы добыть нехудо, а только неясно, что от него за прок. Он ведь сюда шёл с водяницами толковать. Они помочь обещали, а он уж будто знает, о чём просить.

Побрёл он в камышовые заросли, лапы в студёной воде замочил, стал голосить, водяниц кликать.

Глава 28

Совсем уж темно у реки. Порой истончатся тучи, луна прольёт бледный свет, блеснёт меж камышей вода. Волк на сырой земле стоит, ждёт. Умила за его спиной застыла, молчит, а Божко на плакучую берёзу влез, оттуда глядит. У него ни иглы, ни булавки нет. Просил у Умилы, да она не дала.

Долго водяница не являлась. Должно быть, она ждала, когда луна ярче засветит. Нынче прихорошилась, венок из донных трав да гибких ветвей сплела, русую косу распустила, сама улыбается так, чтобы щучьих зубов не видно было. Из воды по пояс вышла, в мокрой рубахе красуется. Божко на берёзе, слышно, охнул восторженно.

Умила тут потемнела лицом, ровно грозовая туча наползла, и говорит волку неласково:

— Ты уж мне растолкуй, недогадливой, для чего её звал.

— А он на нас всё любоваться ходит, — ехидно говорит водяница. — Погляди на меня да на себя: совсем ты нехороша, не мила ему!

Ясно, нечисть. В другой раз не докличешься, помощи не допросишься, а как пакостить, так они первые.

Осердился волк, зарычал, в воду скакнул — полетели брызги! Водяницу к берегу тянет, длинную рубаху рвёт, рычит, та визжит, отбивается, острые зубы скалит, скрюченными пальцами в глаза метит. Умила уж с берега кричит, отпустить велит. Бросил он трепать водяницу, отскочил, сам ощетинился, кажет клыки.

— Вижу я, как ты ему мила да хороша, — насмешливо говорит Умила.

Водяница на неё шипит, оторванный лоскут к рубахе прилаживает, венок потеряла, тот утоп. Глаза огнями горят. Две её сестры на шум явились, из воды глядят.

— Он ведь нам помог, защитил Марьяшу, — с осуждением сказала чернокосая. — Что ж ты, Снежана, разве так надобно за добро платить?

Снежана и на неё зашипела.

Стал волк по речному песку прутом водить да писать, что ему надобно. Торопится, покуда луна светит, Умила ему помогает, склонившись низко, чтобы разобрать. Он выведет: «Перловка», она и расскажет, что Марьяшу с отцом да царевича туда шлют спозаранок. Нацарапает: «Каз» — Умила тут же скажет, что колдун в этом повинен. «Помощ» — ясно, помощь нужна. «В озеро»…