Птицеферма
Шрифт:
— Подожди! — приподнимаюсь на руках, но перед глазами плывет еще сильнее, и я снова падаю в подушку лицом. Чертов отвар.
Уже на границе сна и реальности слышу быстрые возвращающиеся шаги. Что-то бормочу, но уже сама не различаю собственных слов.
А потом проваливаюсь в темноту.
Мне кажется, еще слышу чей-то скрипучий голос, бормочущий ругательства, но уже не могу понять, кому он принадлежит.
Покидаю комнату с первыми лучами рассвета. Все тело зудит, и я больше не могу находиться в постели.
Сгребаю в узел грязное белье
Голова кружится, и немного подташнивает. Но желудок пуст, и это к лучшему.
Барак спит, и я беспрепятственно выхожу на улицу. Только здесь вдыхаю полной грудью. Прохладно, и кожа тут же покрывается мурашками, но все равно снаружи дышится гораздо легче.
Возвращаюсь не раньше чем через час. Развешиваю мокрое постельное белье и одежду во дворе на веревке. Сама остаюсь в мокром сарафане — высохнет на мне, переодеться все равно больше не во что.
С удовлетворением отмечаю, что движения даются почти безболезненно — даже руки могу поднять к веревкам. Надо будет поблагодарить Сову, не знаю, правда, станет ли та слушать мои благодарности — она это не любит.
В бараке тихо: все ещё спят, только на кухне слышится шевеление. Пройти мимо?
Лучше бы я так и сделала, но отчего-то все равно заглядываю внутрь. В моей голове все перепуталось, и не могу вспомнить, чья сегодня смена готовить.
Оказывается, моя. Потому как на кухне обнаруживается Сова — обычно мы работаем с ней в паре.
— Явилась красавица, — зло бросает женщина через плечо, заметив, кто заглянул в помещение. Замираю как вкопанная, не понимая причины агрессии. — Чего встала?
Сова подхватывает клюку, до этого прислоненную к стулу, и делает ко мне два широких шага; замахивается тряпкой, которую все еще держит в руке. Думаю, ударит, но женщина швыряет старое полотенце на стол и только мечет глазами молнии.
— Идиотка, — припечатывает и отходит.
— Что я сделала? — не понимаю.
— Еще и не помнит, — произносит та с отвращением, как сплевывает. Но я правда не понимаю. Сова упирает руку в бок и впивается в меня тяжелым взглядом. — Кто тебе Олуша? — спрашивает требовательно, при этом посматривая по сторонам, будто боится, что нас услышат. — Близкая подруга? Родственница?
Качаю головой.
— Нет.
Мы все здесь никто друг другу. Но Олушу мне действительно жаль больше других. Она совершенно не может за себя постоять. Чем-то девушка напоминает мне Джилл — такая же маленькая, кроткая. Должно быть, это подсознательное, ведь подругу я вспомнила совсем недавно, а к Олуше испытываю симпатию давно.
— А нет, так и молчи, — отчеканивает Сова. — О своей шкуре подумай.
— Да что я сделала? — все еще не понимаю. Спросила вчера о том, кем она была? Это Олуша ей рассказала? Да, на Птицеферме тема воспоминаний не поощряется, но за нее не казнят и даже не порют. Не понимаю.
Сова снова посматривает по сторонам и мне за плечо, чтобы убедиться, что нас не подслушивают. Настороженная, напряженная.
А я вспоминаю скрипучий недовольный голос в моей комнате, как раз перед тем как я отключилась. Кажется, ругающийся
на Олушу…— Вспомнила? — ехидно интересуется женщина. — Вижу по глазам, что вспомнила. «Убийцу Чижа так и не нашли. Если вы с Куликом убьете Момота и спрячете его тело, все подумают, что это тот же неизвестный убийца. Я вас прикрою», — цитирует мои вчерашние слова и замолкает, в ожидании реакции глядя мне в лицо.
Бледнею. Я сказала это вслух? Серьезно? Чертов отвар.
— То-то же, — брезгливо поджимает губы, будто ей и смотреть на меня противно. — А ты знаешь, что твоя невинная овечка уже собиралась бежать к Филину, чтобы рассказать ему о твоем плане?
У меня холодеет внутри.
— Это и не план вовсе, — бормочу.
— Это «блестящая» идея, — передразнивает женщина. — Только Олуша боится Филина до дрожи в своих тощих коленках. И она сдаст меня, тебя — любого, из-за кого Глава может на нее рассердиться.
Поджимаю губы и несколько минут просто стою, глядя в пол.
— Как ты ее остановила? — спрашиваю затем. Остановила же. Иначе сегодня я не купалась бы в реке, а уже висела бы на том же дереве, что и два дня назад. Только не за руки, а за шею — подстрекательство к убийству не шутки.
— Сказала, что сама сверну ее тощую шею, — и в этот момент у Совы такое лицо, что даже я ей верю, не то что трусливая Олуша. — Не суйся, — морщинистый скрюченный палец упирается мне в грудь. — Смирись уже и не суйся, иначе здесь не выжить.
Выходит, Олуша умеет выживать, а я нет.
— Помогай давай, раз оклемалась, — Сова кивает на стол, где уже лежат помытые овощи. — Нарезай.
Не говоря ни слова, принимаюсь за работу.
В горле стоит ком. Да, в здравом уме я не сказала бы вслух ничего подобного, но Олуша… Она же знала, что я «под кайфом», и все равно хотела сдать Главе, так, на всякий случай.
— Зачем ты вступилась за меня? — спрашиваю не раньше чем через четверть часа, когда ком в горле, наконец, исчезает, и я уже не сомневаюсь, что не заплачу.
Сова стоит ко мне боком, помешивает варево в кастрюле; поворачивается.
— Готовишь ты недурно, — бросает и снова отворачивается.
ГЛАВА 9
К завтраку мой сарафан не успевает высохнуть и чересчур обтягивает фигуру, липнет к коже.
Стою на раздаче. Получаю пристальный взгляд и кивок от Главы — отметил, что я встала с постели, одобряет, что не стала дольше бездельничать. Кайра, открыто милующаяся с Зябликом, тоже удостаивает меня персональным взглядом — полным ненависти.
А еще Пингвин… В его глазах читается сомнение, и смотрит он не в лицо, а пониже шеи — все ясно: мокрый сарафан, а нижнее белье на Пандоре не предусмотрено. Выходит, засомневался во второпях принятом решении, раздумывает, стоит ли биться за меня на предстоящих состязаниях.
Перехватывает мой взгляд и многообещающе кивает — решил, будет возвращать меня обратно. Впрочем, Кайра даже не смотрит в его сторону. Полагаю, причина в этом.
Отворачиваюсь.
Мои мысли занимает другой человек. И не как мужчина. Меня волнует, почему он вступился за меня и где сам пропадал во время праздника.