Птицеферма

Меня звали Эмбер.

В той, в прошлой жизни меня звали Эмбер!

ГЛАВА 7

Должно быть, засыпаю от духоты. Сижу, гоняю в голове мысли о том, что вспомнила, надеюсь, что память снова приоткроет мне двери и покажет что-то еще. Но тщетно.

— Эмбер, Эмбер, меня звали Эмбер, — бормочу себе под нос придушенным шепотом.

Эта мысль не вызывает сомнений. Кусочек пазла точно становится на место, занимает свою нишу и дает ощущение правильности. И, как ни странно, свободы. Здесь, в темной тесной «коробке» впервые за два года я чувствую себя свободной.

А потом словно проваливаюсь в колодец, где нет ничего, кроме темноты.

Прихожу в себя от звука, который издает ключ, проворачиваемый в ржавом замке.

Тру лицо ладонями и пытаюсь встать. От спанья в неудобной позе ноги затекли, и мне удается принять вертикальное положение не с первой попытки. В голове звон, словно я много выпила накануне, или будто меня били; а меня и били, и я много падала. Это хорошо, что обладатель ключа так долго возится с замком — у меня есть время прийти в себя.

Сейчас дверь откроется, и меня потащат на виселицу. Свяжут руки и накинут петлю на шею. И я буду стоять на кривом трехногом табурете под веткой дерева и слушать обличительную речь Филина. А потом Глава лично вытолкнет табурет из-под моих ног.

Стойте, я еще не…

Чувствую укол страха. Вчера, когда я знала, что впереди ещё целая ночь, не было так страшно.

Вот только поздно бояться.

На пороге появляется Момот с фонарем в руках. Тот светит тускло, как и все местные фонари, но по отвыкшим от света глазам бьет словно яркий прожектор.

Инстинктивно делаю шаг назад, прикрывая глаза ладонью, но мою руку тут же отдергивают от лица — Момот вцепляется в нее мертвой хваткой и дергает на себя. Едва не падаю, а он перехватывает руку, сжимая, как железными тисками, повыше локтя, и волочет меня к выходу. Все молча, будто ему велели передвинуть мебель.

Сцепляю зубы и не пытаюсь сопротивляться — все равно тщетно. А если меня доставят на казнь с выбитыми зубами, это только повеселит Филина.

Момот быстро шагает впереди, подсвечивая себе под ноги фонариком, я же еле поспеваю за ним по темным коридорам. Один раз спотыкаюсь и падаю, но он не останавливается, не ослабляет хватку — тащит за собой по полу. Шиплю от боли и кое-как поднимаюсь на ноги. Момот даже не оборачивается. Он словно машина — записана программа: «Привести куда велено», — и все остальное его не волнует. Чертов садист.

На лестнице приходится совсем тяжело: Момот шагает через две ступеньки; уже бегу, но стараюсь не отставать. От меня уже мало что зависит, но на собственную казнь я намерена прийти своими ногами — пусть считают это моей последней волей.

* * *

Дневной свет бьет по глазам.

Солнце уже высоко, по небу плывут редкие облака — безветрие. Глина под ногами снова сухая и потрескавшаяся — один день, а следов недавнего дождя как ни бывало.

Боль в руке, сдавленной Момотом, невыносимая, поэтому и пялюсь то в небо, то под ноги, чтобы отвлечься. Не выходит.

Конвоир сволакивает меня с крыльца, тащит вперед, не ослабляя хватку. А впереди… Нас уже ждут.

Жители Птицефермы образовали собой живой круг во дворе. Когда мы приближаемся, они расступаются, пропуская, и я вижу Главу. Филин стоит в центре круга, заложив руки за спину, широко расставив ноги и приподняв подбородок — эдакий агрессивный вариант позы «вольно». Этот человек пришел сюда карать, и ему очень нравится его роль.

Впрочем, как и Момоту. Которому, как оказалось, тоже не чужда театральность: он с силой вталкивает меня в центр круга и отступает к остальным, а я падаю в прямом смысле к ногам Главы.

Кожа на моей руке пульсирует и наливается синевой, а приток крови вызывает новую порцию боли. Морщусь и поднимаюсь на ноги. Накрываю ладонью одной руки больное место на второй.

Смотрю в серую глину под ногами. Не хочу видеть Филина, не испытываю желания рассматривать собравшихся. И так знаю, что увижу на их лицах: у большинства — равнодушие, у других — облегчение от того, что это не они стоят сейчас в круге. Полагаю, у одного-двух на лицах все же будет написана жалось. Но ее я не хочу видеть больше всего.

Молчание гробовое, тишина почти полная. Мне даже кажется, что слышу дыхание стоящих вокруг людей.

Поэтому вздрагиваю от неожиданности, когда Филин вдруг громко хлопает в ладоши за моей спиной.

— Что ж, раз все в сборе, начинаем! — объявляет и подходит ближе; не оборачиваюсь. — Гагара, тебе есть что сказать нам касательно того, что произошло вчера? — тяжелая ладонь ложится на мое обнаженное из-за тонких бретелей сарафана плечо.

Прикосновение шершавой горячей руки настолько неприятно, что меня едва не передергивает.

Он хочет слез, оправданий, мольбы.

— Я уже все сказала, — отвечаю мрачно и коротко.

Пошел он.

— Лгать нехорошо, — непроизвольно дергаюсь, потому что последнее слово Филин ласково произносит мне на ухо. Чувствую спиной жар его тела — теперь он стоит слишком близко. — За ложь ты будешь наказана.

Еле пересиливаю себя, чтобы остаться на месте. Играть в догонялки и бегать от Главы — глупо: из круга меня все равно не выпустят.

— Сначала за ложь, потом за убийство? — спрашиваю сухо. Чувствую, как трескаются от жажды губы, во рту появляется металлический привкус крови.

— Обвинение в убийстве снято. И если бы ты вчера честно рассказала, где и с кем была, его бы вообще не последовало.

Это шутка?

Резко оборачиваюсь к Главе, вынуждая его убрать ладонь с моего плеча и даже отступить. У него серьезное лицо, а в глазах — досада. Он был бы рад повесить меня сегодня, однако что-то произошло и помешало его планам.

Неужели Олуша решилась?

Ищу ее взглядом, но не нахожу. Видимо, спряталась за спинами остальных. Не ожидала, что она осмелится, если струсила вчера…

—…Пересмешник рассказал нам правду, — голос Филина холодным ветром врывается в поток моих мыслей, и я лишь каким-то чудом успеваю прикусить язык, прежде чем с него сорвалось бы удивленное: «Кто?!». — Твое желание скрыть от Пингвина то, что ты проводишь время с кем-то другим, похвально. Но законами Птицефермы это не возбраняется. Ни к чему жертвы… Пересмешник, подойди, — заговаривает Глава громче. — Повтори перед всеми то, что сказал мне.

Наверное, я слишком долго просидела в душной комнате без еды и воды, потому как соображаю слишком медленно. В голове полнейший вакуум. В каком-то коматозе смотрю на выходящего в круг новенького и почему-то думаю о том, что не зря подозревала — длины его волос хватит, чтобы собрать их в короткий «хвост»; именно это он сегодня и сделал.