Птицеферма

— Иди, я его займу.

— Что? — мне кажется, я ослышалась; поворачиваю голову.

Пересмешник смотрит на меня прямо и по-прежнему трезвыми глазами.

— Ну, ты так часто смотришь на выход, — поясняет; на губах — легкая улыбка.

Это странно и непривычно. Мне хочется спросить, зачем ему это нужно и что он за это попросит — на Птицеферме редко кто-то что-то делает для другого просто так. Но потом решаю воспользоваться ситуацией: если управлюсь быстро, скажу, что разболелся живот и провела время в туалете.

Поэтому просто киваю и встаю.

Что бы ни двигало Пересмешником, моментом нужно пользоваться.

* * *

Быстро в свою комнату. Взять молоток, засыпать в карманы платья гвозди, кусок пластика для «заплатки» — под мышку, в другую свободную руку — фонарь.

На крышу есть люк, в потолке, прямо из коридора. Лестница из металлических скоб. Когда-то на люке был электронный замок, теперь — шпингалет.

Зажимаю фонарик в зубах, сбрасываю неудобные ботинки — в них только убиться, — и босиком взбираюсь по лестнице. Дергаю шпингалет. Не поддается. Видимо, Чиж, который недавно чинил крышу над своей комнатой, задвинул его слишком сильно.

Матерюсь минут десять и уже почти выбиваюсь из сил, когда, наконец, справляюсь с задачей. Что ж, вернуться быстро не получится.

Люк открывается и тут же вырывается из моих пальцев, с грохотом врезаясь в поверхность крыши — ветер страшный. Несколько минут стою на верхней ступени, прислушиваясь, но никто не бежит, чтобы проверить, откуда шум. Все заняты песнями, танцами и выпивкой — хорошо.

Выглядываю. Дождя ещё нет, так, легкая морось. Но на крыше уже скользко и мокро. Она покатая, неудобная и опасная.

Выдыхаю, как перед прыжком в холодную воду, и выбираюсь наружу.

Так, главное не смотреть вниз. От выхода на крышу до нашей спальни всего ничего, должно получиться.

Передвигаюсь по водостоку на краю крыши приставными шагами, животом прижимаюсь к мокрой холодной черепице; платье мгновенно впитывает влагу. Ноги дрожат. Волосы я благоразумно стянула в тугой «пучок» на затылке, а вот подол платья развевается на ветру, бьет по икрам, путается между ног. Завязать бы его на поясе… Но для этого нужно положить молоток, а если уроню его, вся эта вылазка окажется напрасной. Поэтому не рискую.

Почти ползком добираюсь до нужного места. Вот она, дыра насквозь. Приложить кусок и прибить — задача, с которой справится и ребенок. Ровно и красиво мне не надо, главное: крепко.

Однако изначальный прогноз всегда излишне оптимистичен, и моя возня затягивается не меньше чем на полчаса. Или это субъективно, и на самом деле прошло не так много времени? Ветер воет, дождь усиливается. Я уже мокрая насквозь.

В какой-то момент молоток таки вырывается из скользких от воды пальцев и летит вниз. Пытаюсь поймать, даже, кажется, успеваю коснуться его рукояти, но тут поскальзываюсь сама.

Короткий полет и удар.

Темнота.

ГЛАВА 4

Короткий полет и удар, выбивший воздух из легких.

Вспышка боли, на мгновение парализовавшая все тело; слезы из глаз.

Потом — темнота. Но не спасительная, приносящая забытье — другая.

Нет, это не темнота, это черный фон.

…Эй, Янтарная…

…Прием…

Буквы. Белые на черном. Вспыхивают красным, а затем ложатся ровными белыми строками, — печатный текст.

…Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить…

…Я нервный, ты в курсе…

Звонить? На Птицеферме нет техники, нельзя никому звонить…

На все том же черном фоне мигает курсор и выходит системная надпись: «Собеседник печатает Вам сообщение».

Звонок, сообщение… Нет, это не здесь, не отсюда. Но как же сложно понять и вспомнить — откуда, когда.

…Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку…

«Собеседник печатает Вам сообщение», «Собеседник…», «…печатает…»…

…Пяяяяяяять…

…4…

…3…

Не понимаю. Хочу понять.

Все мое сознание тянется, рвется вперед к невидимому счетоводу. Тяжело и больно, словно продираешься через кисель с кандалами на ногах и в железном обруче, сдавившем голову. Каждый шаг — боль. Впереди — ничто, лишь черный экран.

…Ты сдурел? Я попить отходила.

…О, жива!..

…Балбес…

Балбес… На это слово что-то отзывается внутри. Из зоны солнечного сплетения поднимается волна непонятных мне, но очень сильных чувств. Нет, не волна — лавина. И я понимаю: «балбес» не ругательство и не оскорбление. В этом слове — нежность, улыбка и запах хвои.

Почему хвои?!

Напрягаюсь, пытаюсь пробиться через заслон из черного «киселя». И тут же получаю «отдачу»: вспышка боли оглушительная, дезориентирующая, разрывающая голову надвое.

Черный экран идет трещинами, из которых льется ослепляющий свет; бьет по глазам. Кусочки «мозаики» расходятся, расплываются, на миг повисают в воздухе — и осыпаются с шелестом, будто кто-то швырнул на пол кипу бумаг.

Моя ладонь в чьей-то руке. Рука мужская; пальцы длинные, тонкие, но все равно крупнее моих. Аккуратные, коротко стриженные ногти. Свежий ожог на безымянном пальце и мизинце с внутренней стороны ладони.

Нет, это не Он держит меня за руку, а я Его. Верчу пораненную кисть, рассматриваю.

— Я всегда говорила, что ты балбес, — произношу со вздохом. Не слышу свой голос, но точно знаю, что это говорю я. Слова просто появляются в голове — как мысли. — А если бы руку оторвало?

— Брось, Янтарная. Всего лишь ожог, — а это не моя, чужая реплика. В ней — тепло и беззлобная насмешка. Однако сжимаю губы в прямую линию — злюсь? — Не делай такое лицо, я живее всех живых.

Не злюсь — испугалась.

— Попробовал бы умереть, — фыркаю, пряча истинные чувства. Чего-то боюсь.