Птичьи права

«Прошелестит звезда…»

Прошелестит звезда По колее небесной. Покажется — беда, На самом деле — бездна. Протащится вагон, Гремя ночными псами, Покажется — закон, А это — расписанье. Движение пера Благословится дрожью. Послышится — ура, Почудится — о, Боже… И вот уже труба Гласит: “Пора, сдавайся,” Покажется — судьба, А это дядя Вася Поставив пятки врозь, Поет у магазина, Как отощавший лось, Веселый от бензина.

«Часы пробили. В доме воскрешен…»

Часы пробили. В доме воскрешен Старинный дух, древесный и овчинный. И, как ни убедительна причина, Я здесь и неуместен, и смешон. Из крепкого махорочного мрака Воинственные воскресают сны… А я родился под созвездьем Рака, Под бледным покровительством Луны. И ни ружье, ни нож, ни шкура волчья Не для меня. Ни сердцу, ни уму. И если я порой зверею молча, До этого нет дела никому. (А темный потолок в ажуре Витков, сучков, паучьих лапок, Чужая ночь в овечьей шкуре Ворочается с боку на бок.) Но вот уже в ушаты и кувшины По подоконнику сползла сырая мгла, Уже ошеломленные вершины Шарахнулись от легкого крыла. Часы пробьют, кукушка запоет, Как будто сердце по лесу летает, Садится, что-то скудное глотает, И снова продолжает свой полет.

«Да не судимы нелюдимы…»

Да не судимы нелюдимы, Невозмутимые, как дом. Висит паук в углу картины, Изображающей Содом. Хозяин венский стул в охапку Сгреб, как медведь виолончель. Поправил кошку на плече, Погладил выгнутую лапку. Пил самогонку, не пьянея, Посуду мыл, дрова колол, Пока я вздор и ахинею Из благодарности молол.

«И ветер в щели, и вода сквозь пальцы…»

И ветер в щели, и вода сквозь пальцы. Хозяин дома — старый спекулянт. Он спекулирует водой сквозь пальцы, И сквозняки нахально называет Движением души. Всю ночь скулят Под плинтусом голодные мышата. Весь дом, как зуб, болезнен и расшатан, Стропила ноют и глаза болят. Вот перышко сороки по ступенькам, Как ангел, опускается на крышу. Потом сквозь крышу, как вода сквозь пальцы, Потом по горнице, как ветер в щели… Хозяин спит и ничего не слышит. Окно спокойно и прохладно дышит, Собака улыбается слегка, И щелкает зубами на жука.

«Я слышал пение осла…»

Я слышал пение осла. Не разбирая ремесла Он пел всегда одно и то же. И был его полночный крик Тревожен, жалобен, восторжен, Он пел, как о любви старик. Он презирал свою судьбу: И тяжкий труд, и груз насмешек, Самозабвенно и неспешно Задрав гортанную трубу.

«Гулянье в чистом поле…»

Гулянье в чистом поле Недолго выношу. На властный зов неволи По солнышку трушу. Приземисты и узки, Надежны и крепки Семейные кутузки, Служебные замки. Молю вас о защите От пламени в крови: — Учтите, научите, Мучители мои…

«Я это вижу в первый раз…»

Я это вижу в первый раз, И ничего здесь не оставил. Но, увлекаясь, вдруг представил Что я родился здесь. И пас Козу в распаренном бурьяне, Грыз на крыльце медовый пряник, И сахар прятал прозапас. И в гипсовой красивой вазе Качался крашеный ковыль. Я надевал штиблеты в праздник И маму называл на «Вы…» Прости меня, чужое детство, Чужое дерево в росе, Не догадался оглядеться, Не в тот автобус, видно, сел, Нехорошо и неудобно. Как будто нет своих забот, Как будто нет родного дома, Скамейки около ворот.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Всего и дел — песок не охладел, Погода не испортилась. Удача. Не трачу времени, и слов не трачу. Я видеть никого не захотел. Еще увидимся. Я много говорил, Старательно, как будто суп варил, Как будто кашу тщательно жевал, И оправдаться всячески желал, Что скверно и неверно поживал. Еще успеется. Вода еще тепла, А та, другая, видно, утекла Еще не вся. Сентябрь еще печет, Я двум неделям потеряю счет, Сухой песок сквозь пальцы потечет. Доподлинно известно — лучший отдых — Лежать, рубахой голову покрыв, И что для одного — закон природы, Для многих — это правило игры. Я после возвращенья возвращусь, И к правилам тотчас же приобщусь, И возвращенье превратиться во вращенье По неизбежности приятного общенья. Ну, а пока я вижу рыбака. Верней, не рыбака, а рыболова. Он на скале валяет дурака, Как будто ждет богатого улова. На самом деле — коротает день Подальше от удачливых людей. Кто я такой, чтоб за него решить Что движет им и что мешает жить. Какая все же скверная привычка Все видимое заключать в кавычки Обычных представлений о себе, И, ковыряясь в собственной судьбе, И, находя излишки и издержки, Глазами шарить в поисках поддержки. Мне говорил хороший человек: Нельзя терять ни в коей мере чувства Иронии. Что держится искусство На легкой и веселой голове, И что наш век в своем стремленье к прозе Умен не в меру, чересчур серьезен. Бог с ней, с иронией. И разум не порок, К тому же есть у разума порог, А если кто и выйдет за предел, Рад за него — он этого хотел. Ну, а пока посмотрим на нырка. Он среди чаек белая ворона, Но не несет от этого урона, И даже больше — смотрит свысока. Морская птица, уточка, нырок Кому-то может преподать урок, А кто не хочет птичьих поучений, Увидит в этом просто развлеченье. Приятное для глаза — хорошо. Идет чудак, похожий на шпиона, Он летом был как белая ворона, И объектив таскал за ремешок, И раздавал квитанции и снимки Счастливых, отдыхающих в обнимку. Теперь он снял тяжелые штаны И прянул от сентябрьской волны. Июль был тыщу лет тому назад, Я плыл тогда куда глаза глядят. Кому все это можно рассказать… Ведь ничего, по сути, не случилось: Ну, было тихо, ну, вода лучилась, Ну, в воздухе кружилась благодать. А в воздухе кружилась благодать, И воздуха не хватит рассказать. Ну, а пока пустынна и горька Волна сентябрьская. Прыткие креветки, Словно колибри, прыгают на ветке Подводного растения. Вода Еще тепла, но с тайным блеском льда. Выходит Коля, лодочный служитель, Фанерной будки постоянный житель, Поеживаясь от дневного сна. Его физиономия ясна, Как белый день. А вместе с тем хитра. Он может пить до самого утра, А может и не пить — он не понятен, Как и загар его, из белых пятен. Он мать родную взялся не забыть, И на ногах начертано — «устали,» И плечи у него из желтой стали, Он мог бы кулаком быка убить, Но не убил. В подзорную трубу Он смотрит, сильно выпятив губу. Он озирает горизонт пустой, И шевелюрой — рыжей и густой, Качает со значеньем. Ему Известно что-то только одному. Провел ладонью по дощечке лба, И толстый палец приложил к губам…

«Вот беда: сказал тебе «пора»…»

А. М.

Вот беда: сказал тебе «пора,» Не сказал «ни пуха ни пера.» Если треснет строчка пополам, Из-под ног вспорхнут перепела, Спичка, зашипев, не даст огня, — Не брани, пожалуйста, меня. Я не меньше твоего хочу, Чтобы ветер не задул свечу, Чтобы пыль не портила лица, Чтобы перья — в шляпе молодца! Самый мягкий, самый белый пух Пусть ложится на твою тропу… Ты уж извини в своем краю Память непутевую мою.

«Ямало-Ненецкие недра…»

Ямало-Ненецкие недра Набиты нефтью или газом. А как там — скудно или щедро, Я знать не знаю. Не обязан. Я знаю только — если птицы Обходят город стороною,— Не должен человек селиться, То место гиблое, дурное. Так нет: жилища, вышки, баки… Зато какие там собаки! Они похожи на шакалов, Волков, енотов и песцов, Не унижаясь до оскалов Клыков не кажут, ни резцов, Они гуляют меж балками, Как генералы пред полками, Все равнодушнее и реже Посматривая на приезжих.

МЕТЕЛЬ

Кибитка ехала по узкой, Тверской, валдайской, среднерусской, Ямщик уныло напевал, И я, уставший наповал, Ворочался в кабине ЗИЛа И сопряглась в машине той Нечеловеческая сила С нелошадиной правотой. Ямщик то слева пел, то справа, За стеклами белела мгла, И ледяная переправа Была исправна, как могла. Мы пробирались осторожно. Молчал шофер в тоске острожной И озирался оголтело, Молчал и я что было сил, Но где-то рядом — дрожь по телу, Ямщик упрямо голосил. В конце концов, мы заблудились, Кружась по ступицы в снегу, А может быть, перевернулись, Сказать вам точно не могу. Я помню: рвал мороз на части, Утробно матерился ЗИЛ, Шофер устал честить начальство И сигарету попросил. И я, бесцельный, бесполезный, С московской язвенной болезнью Все это бросил и ушел, Не сомневаясь ни на волос, — Не потому, что слышал голос, То было б слишком хорошо. Я сам В надежде на кибитку Запел искательно и прытко, О как прельстительно я пел, Как прибалтийская певичка, Но голос, как сырая спичка Не зажигался и шипел. Я пел: «Спасите наши души!» Шофер меня покорно слушал, Потом слегка притормозил, И сигарету попросил.

«Езжай домой, Евгений…»

Е. М.

Езжай домой, Евгений, Взмахни сырым платком. Там ворохи сирени, Как гречка с молоком. Ни холода, ни зноя, Но испытаешь ты Врожденное, сквозное Блаженство правоты. В провинциальном свете, В домашней наготе Уверишься, что Эти Такие же как Те. Ты мыкался не всуе — Остался насовсем Царапинкой на стуле Перчинкой в колбасе. А если ты помочь нам Захочешь, так давай, — Комариком полночным Звони, не забывай.