Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

Высокий длиннолицый мужчина без шапки, в баварских «трахтенгозе» — кожаных, не новых шортах, казавшихся особенно короткими на его голенастых, покрытых черными волосами ногах, мастер Нидинг стоял шагах в десяти перед Алесем, один на фоне удаляющейся толпы рабочих.

— После гудка? Вы что, доктора у меня? Зови Мозоля. Ruck-zuck! [90] О, видишь, авто уже здесь! Они свое дело делают…

В воротах показалась машина «эрсте гильфе» — скорой помощи.

Алесь с Андреем работали на заводе «мастерами — куда кто пошлет». Каждый день, идя на работу, они не знали, что придется сегодня делать: за опилками ли поедут, доски ли будут сгружать с платформ, возить тачками в подвалы стеклянный бой, насыпать углем вагонетки?..

90

Скорее, раз-два! (нем.)

Об этом думал мастер Нидинг. Суровый на вид, неразговорчивый, он каждый день встречал их, группу чернорабочих, немцев и невольников, почти у самой проходной, с готовыми распоряжениями — кому куда. По нескольку раз в день он неожиданно появлялся в любом углу огромной территории завода, где работали или валандались его подчиненные. И не кричал особенно, за что его уважали, а одним видом давал понять, что надо пошевеливаться.

Об этом здесь было кому напомнить. Где бы ты ни был, несколько раз на день увидишь то того, то другого из начальства, включая главного инженера и самого директора Окса. Стремительный, грозный, в белом халате, с великолепно отполированной лысиной, он врывался в любой закоулок черт его ведает как и откуда, словно щука в тихую заводь, и рабочая мелкорыбица едва успевала передать по цепочке интернациональный здесь, магический, до шелеста приглушенный сигнал: «Окс!..» Все хватались за работу и, кто как мог, старательно делали вид, что так вот весь день и выбиваются из сил.

А работали «шверарбайтеры», можно сказать, и здесь по заповеди «панский день до вечера».

То же самое Алесю приходилось видеть и в имениях, и на заводе хрустального стекла.

Старые батраки, едучи с поля на обед или с обеда в поле, прямо-таки соревновались в медлительности. «Langsam, aber sicher» [91] , — посмеивались они, и, хотя и понукали здоровенных помещичьих лошадей и вроде бы пошевеливали их, с повозки — кнутом, если верховой — кнутовищем, те, словно с ними в сговоре, еле-еле переступали с ноги на ногу. От батраков Алесь услышал и поговорку: «Труд услаждает жизнь, а лень укрепляет кости», — порожденную, видно, тоже чужой и нелюбимой работой.

91

Медленно, но верно (нем.).

На заводе «Гебрюдер Байер унд К°» эта вполне понятная, может быть, даже святая лень угнетенных выглядела временами прямо саботажем.

В большой цех, где на одних точилах нарезали, на других шлифовали узоры на вазах, графинах, бокалах, всю эту посуду в необработанном виде сносили с большого чердака. Молодые рабочие, допризывники, которые на пару с пленными таскали по лестницам тяжелые носилки-корыта, очень любили посидеть над шумным цехом в тишине, ругнуть хозяев, а иногда брались и за стекло. Не все, разумеется, некоторые. И, соблюдая осторожность, без лишних свидетелей, при друзьях да тех из пленных, которых не боялись. Били не мелочь, не блюдечки, скажем, которых в каждом корыте было по сто двадцать штук, а возьмет кто-нибудь из них большую вазу, цена после обработки марок семьдесят — месяц его работы, подымет над головой, подержит, смакуя опасность, и жахнет — не об пол, а в самую гущу звонкого ужаса!..

Алесь, как и другие товарищи, остерегался, разумеется, соучастия в этом наивном протесте, — лагерный мир давно уже знал, что взятые за саботаж в шталаги больше не возвращаются… А в этих выходках молодых немчиков он видел и юношеский страх перед армией, фронтом, и понимание великой обиды рабочего человека.

Его мысль подтвердил один из молодых рабочих, смуглый Эмиль, парень спокойный и аккуратный, с какой-то странно привлекательной, грустной улыбкой. Сперва улыбка эта интриговала Алеся, потом все разъяснилось. Эмиль посуды не бил. Когда они как-то, оставшись вдвоем на чердаке, присели отдохнуть, парень долго смотрел на Алеся с явной горечью (раньше Алесь ее не замечал) в дружелюбной и загадочной улыбке, а потом глаза его… увеличились от слез.

— Так, Алекс… Им, богачам, наживаться, а нам работать и умирать за них… Ферфлюхте наци, прикрываются только своим социализмом! Мой отец… Я верю тебе, Алекс… Мой отец — коммунист. Его уже три года нет. Может быть, в концлагере, а может быть, давно уже… Мутти и двое моложе меня. Франц и Лотхен. А мне скоро в армию, скоро на фронт. За них? За фашистов? Oh, Himmelkreuz!..

Были, однако, и такие рабочие, которые без понуждения трудились от всей души.

Первую осень в плену, когда Алесь больше месяца не разгибал спины на юнкерской картошке, их загонял тогда своей прытью нерослый горбоносый батрак. Копали картошку трезубыми мотыжками, в большие металлические корзины. Двое пленных, не слишком, правда, спеша, однако же пошевеливаясь под недреманным оком надсмотрщиков, накапывали за день по шестьдесят — семьдесят корзин. А горбоносый крот — в своем яростном усердии — один давал девяносто. Целыми днями он ворчал и плевался, брызжа слюной от злобы, понося Польшу, проклятых поляков, которых — доннерветтер! — не так еще надо уничтожать, лодырей, недотеп, не жди от них благодарности за хлеб, за право жить, ходить по немецкой земле. Будто не знал, собака, что кормили их — только бы не протянули ноги, что спали они на холодном чердаке винокурни, на голой соломе, на себе просушивая безнадежно промокавшую каждый день одежду, укрываясь теми же мешками, что днем служили одному фартуком, а другому, кто взят был без шинели, единственной защитой от дождя, от холода!..

Есть такие и на заводах.

Вот и тут, на «Детаге», этот Вольф, уродец плюгавый… Правда, не горбоносый, зато рот как у жабы, только он и виден: не умещается под черной старенькой шляпой, не успевает все зараз выложить — от восторга перед фюрером, перед всем, что он совершил и совершит. И все ворочает лопатой, роет, как боров рылом, все таскает, — как только не надорвется, — все торопится, подгоняя то делом, то не менее докучливым словом.

А противнее всего, что есть они и среди пленных. Чужой дурак — смех, свой дурак — стыд. Иной раз горький, обидный и позорный.

Таким вот дураком был тот, что лежал на полу в дежурке, Букраба.

Как выяснилось, дело было в пресловутом усердии, силе, азарте, которыми он очень любил похвалиться перед рабочими и начальством. «Oh, Stefan — guter Kerl! [92] Штефан очень сильный и работящий! О!..» Для смеху так говорили или всерьез — он и не старался разобраться: только бы хвалили, да побольше. Сегодня на сверхурочной погрузке стекла в вагоны «гутер керль» проявил исключительное рвение в работе и рачительность о казенном добре. Огромный, два на два метра, ящик оконного стекла покачнулся — вот-вот упадет!.. Все — в разные стороны, а Штефан один подскочил — подпер его спиной. Ящик, конечно, оказался сильнее. Штефан бросился прочь, но поздно…

92

О, Степан — хороший парень! (нем.)

— И чем только люди не хвалятся? — все еще не мог успокоиться Андрей. — У нас в Глинищах был такой обормот, Ванька Пуп. Стал выхваляться как-то зимой, что никто его за уши не оттащит от стены. Охотники всегда найдутся. Таскали его на вечерках, сколько кому вздумается. Иной еще и коленом в живот упрется. Хвалят Пупову силу, а тот и боли не чувствует от радости. И не верит, что дурак.

Хлопцы сгружали с платформы доски на тару. Еще двое пленных стояли на платформе. Алесь с Андреем подхватывали доски, спускали по рольгангу вниз, где их принимали и складывали в штабель четыре пожилых немца. Между немцами внизу и своими наверху, на платформе, Руневич и Мозолек чувствовали себя обособленно, беседовали, как наедине.

— А я о другом думал, — сказал Алесь. — Где он был, этот Штефан, когда набирали в полицию?

— В какую?

— Да в нашем шталаге, где я был в прошлом году. Немцы придумали, для большего орднунга. Нашлись и добровольцы. Дали им побольше бурды, по желтой повязке на рукав с печатью комендатуры, по интеллигентной, обструганной палке с петлей на руку, чтоб не потерялась. Похаживали такие среди народа. Смотришь и глазам не веришь… Французы, марокканцы… А мы, брат, радовались, что из наших никто не пошел!..

— И верно, Букрабы не было.

— Был и Букраба. Только африканский. Смуглый такой громадина, бельма так и блестят. Марокканец. И одели как дурачка. Феска, красная, с кистью, темно-зеленый норвежский мундир, голландские серо-голубые брюки, ну, и обмотки какие-то там — еще одной побежденной нации. Настоящее divide, браток, et impera, — разделяй и властвуй. Стоял он — не с палкой, а прямо с палицей — у кухонных ворот. Видел я, как он бил одного!.. Опиленной четырехгранной дубинкой — по рукам, по голове!.. Человек, видишь ли, есть хотел и торчал, чудак, у кухни. Его же товарищ, пленный!..