Птицы меня не обгонят

Подвал гудит от моих ударов, будто гигантский тамтам. Запахло смолой и угольной пылью, а я каждым взмахом топора отгоняю неприятные мысли, которые целый день бродят в моей голове, пока, наконец, не сосредоточиваюсь и не начинаю выбирать из кучи самые круглые полешки, чтобы поскорее наколоть дров.

Примерно через полчаса я услыхал за собой легкий шум. Я оглянулся. В темном проеме дверей стояла Итка.

Топор легко прошелся по желтому кругляшу, но не вошел в дерево, оставив лишь неглубокий коричневый след. Я прекратил работу.

— Ты что здесь делаешь? — изумился я.

Итка вошла.

— Так… — улыбнулась она.

Я ничего не понял, воткнул топор в полку, на которой мы держим банки с огурцами и две плетенки со старыми яблоками, и, согнувшись к наколотым дровам, стал наполнять свой ящик.

— Как ты меня нашла?..

Она мотнула головой:

— Твоя мама сказала…

Я с трудом верил, что она отважилась прийти к нам. Ящик был полон, и я стал укладывать полешки в штабель у стены.

— Давай помогу… — предложила Итка и нагнулась.

Я остановил ее:

— Ты испачкаешься, здесь жуткая грязища!

Итка не согласилась; она брала в руки по три-четыре полена и подавала мне, а я складывал их в штабель. Так мы закончим за несколько минут. Я взял из ее рук тонкие ветви ольхи, распиленные на короткие полешки, и вдруг заметил на пальце колечко.

— Золотое? — спросил я.

Она остановилась и оттопырила тот палец, на котором было кольцо.

— Позолоченное.

— Кто подарил?

Итка прищурила глаза так, что они стали похожи на узенькие щелочки, и едва заметно улыбнулась.

— Угадай!..

Я пожал плечами.

— Не знаю…

Я ждал, что она произнесет имя щедрого дарителя, но Итка снова принялась за работу.

Штабель вырос еще на три ряда, и только тогда я решился спросить Итку:

— Ты зачем пришла?

Она рукой откинула волосы, которые все время падали ей на лицо, испачкала при этом щеку и, не взглянув на меня, тихонько сказала:

— Мне надо спросить у тебя что-то очень важное…

У меня тут же пересохло в горле. Вот оно! Я проглотил слюну и спросил:

— Что?..

— Ты знаешь Индру Новачека?

Я вздрогнул. И это все, что надо узнать Итке от меня? Я раздосадованно отшвырнул поленце, которое держал в руке, и после мрачного молчания прогудел:

— Ага…

Индра Новачек учится на втором курсе техникума. Недавно он привез мне из Коштялова два обломка пектолита. Их домишко прилепился к косогору на другом конце Стржибровиц, в двух шагах от Дубравы. Почему Итка спрашивает именно о нем? Уж не хочет ли она, чтоб я выпросил и для нее кусок пектолита?

— А на что он тебе?

Она взяла в руку палку и начертила в пыли какую-то фигуру, похожую на китайский иероглиф.

— Ты знаешь, что он умеет фотографировать?

— Видал как-то…

— Он должен меня сфотографировать. Мне это очень нужно…

— Пойди да попроси!

Она чуть не стукнула меня.

— Ты что, не понимаешь, что ли, что я сама не могу?

Я добавил к штабелю несколько поленьев. Я хотел набрать полный ящик, запереть подвал и отнести дрова наверх, но Итка, коснувшись моей руки, задержала меня.

— Гонза, ты ведь скажешь ему? Ты с ним знаком, он тебе камни приносит, ты как-то рассказывал…

Я сбросил ее руку.

— Зачем тебе фотки? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что это Воржишек начал проводить работу и она собирается фотографироваться для меня!

— Мне надо послать их в Прагу, на киностудию, понял?

Я ничего не понял.

— Ты будешь сниматься в кино?

Моя непонятливость, видимо, разозлила ее.

— Еще не знаю. Просто я читала в газете, что они ищут четырнадцатилетнюю девочку с длинными волосами, тип — лирический… Как ты думаешь, Гонза, я — лирический тип?

Я взглянул на ее лицо, словно собирался дать обстоятельный ответ, и заметил темную полосу под левым глазом.

— Ты чумазый тип… — сказал я, показав место, где надо вытереть.

Итка не обратила на это никакого внимания, у нее лишь чуть дернулись уголки губ.

— Значит, жить будешь в Праге? — спросил я.

— Наверное. Если меня примут. Как ты думаешь, сколько времени снимают фильм?

— Не знаю, может, год!.. Значит, целый год не будешь ходить в нашу школу!

Она улыбнулась.

— Почему же?

Я понял, что это абсолютно ее не волнует. Пусть хоть год. На предпоследней парте рассядется какая-нибудь толстуха. Эта мысль меня так ужаснула, что мне стало казаться, будто кто-то сдавливает и сдавливает меня гигантскими тисками.

Наверное, Итка обратила внимание на мой несчастный вид. Она попыталась успокоить меня:

— Может, еще не возьмут…

Я опять посмотрел ей в глаза.

— Возьмут, — сказал я убежденно, — тебя обязательно возьмут!

И тут она просияла:

— Ты так думаешь?

Я молча взял ящик, и мы стали подниматься наверх.

17

Не знаю, как это мой учитель музыки всегда узнаёт, что я не в своей тарелке? Я старался играть чисто, внимательно следил, чтоб не пропустить ни одного бекара, и тем не менее на втором уроке он мне сказал:

— Давай-ка мы с тобой закончим! А?

Я опускаю скрипку и смычок и делаю непонимающее лицо.

— Почему?..

Он идет по кухне до самого шкафа, открывает верхнюю стеклянную дверцу и осторожно достает бутылку с остатками вина.

— Ты играешь без всякого чувства. Музыка, Гонзик, не ремесло. Водить смычком каждый может научиться. Но музыка — вот здесь! — И пан директор Женатый указательным пальцем стучит себя по жилетке.

Я понимаю, что играть надо сердцем. Но только в моем сердце сейчас плачет, рыдает мальчонка, у которого свалился в воду мяч…

Пан Женатый прячет бутылку обратно, под краном ополаскивает хрустальный бокал, закрывает шкаф и возвращается к своей скрипке.