Птицы поют на рассвете

Он вывел из-под навеса уже запряженную лошадь. Вдруг почувствовал, что о голенища сапог терлась головой собака. «Полкан!» Он совсем забыл о собаке. Она тихо повизгивала, отбегала и снова тыкалась в ноги.

Нечипор стоял уже отдельно от всех, как облетевшее дерево осенью в лесу, стоял молчаливый, словно умерший. И Кастусь представил себе безлюдный хутор, онемевшую землю и одинокого слепого старца.

Кастусь шевельнул вожжами, лошадь рванула с места. Он слышал, сзади бежала собака. Телега выехала со двора. Кастусь прогнал собаку, она возвратилась, и он снова ее прогнал, и каждый раз собака скулила жалобней и жалобней. Он обернулся. Сквозь тьму он, единственный, отчетливо мог видеть дом, построенный его руками, крыльцо и Нечипора, стоявшего у крыльца.

— Послушай, Нечипо-ор, — негромко позвал Кастусь. — Ты Полка-ана возьми…

Нечипор отозвался. Налетел ветер и унес слова, Кастусь не услышал их. Телега спускалась в болотную низину.

— Прощай, Нечипор, — чуть слышно, уже для себя, произнес Кастусь. Он широко вытирал рукавами глаза, он плакал от горя и великого утомления.

18

Кирилл проснулся рано, теперь придется мучиться на жестких и холодных нарах часа полтора, пока наступит утро. «Сыро», — подумал он, и оттого, что подумал об этом, ему стало еще холоднее. Он надвинул шапку до переносицы, подогнул обмотанные портянками ноги, чтоб не вылезали из-под плащ-палатки, стараясь согреться. Носом втянул в себя воздух и почувствовал, что заложило ноздри.

Нет, больше не вытерпеть! Никуда не годится, в лесу — и мерзнуть! Между делом выкопали четыре просторные землянки, даже окошечки на уровне земли сообразили, сколотили нары. «Чин чином…» Да где там — чин чином! И война удобства любит. И кипяток, и сухие портянки, и душу погреть… Вспомнил Лещева, глазами искавшего в холодной землянке что-нибудь подобное печке. Он отшутился тогда, Кирилл. Соорудить в землянках печки — дело-то нетрудное. Он вспомнил и то, что говорил Михась о бане, и представил себе сруб в крутом склоне оврага, у самых родников, и в срубе котел с кипящей водой, и густой пар, как жаркое облако. Вчера, когда обходили дальние хутора и перебирались через большак, он видел бензиновые бочки, снарядные гильзы, каски… Доставить сюда кое-что — не так уж и сложно. Как только обзаведутся лошадью, надо это сделать.

Нары напротив пусты. Сквозь мрак отчетливо блестела на них солома. «Алеша уже хозяйничает… — подумал Кирилл. — Золотой хлопец». Радист, стрелок, он может и пулемет починить, и часы, и компас, и ведро, сделает из картошки печать, подобьет сапоги, сошьет рубаху из парашютного перкаля… «Золотой хлопец!» Кирилл представил себе кулеш, который сейчас готовит Алеша Блинов, и сразу захотелось есть. Очень захотелось есть! Он еще больше поджал колени, плотнее подоткнул под себя концы плащ-палатки.

Вчера Алесь ездил в город. Наверное, привез что-нибудь от Эрнста, от Зоси Христофоровны. А Якубовский отправился к «почтовому ящику». Там тоже, может быть, что-то набежало… Эх, братец Якубовский, подумал Кирилл о нем. Ни разу не говорил с ним о его горе. Ни слова не сказал. Сухарь, должно быть, думает Якубовский. Но что слова? Может быть, самое сильное сочувствие и есть невыраженное? Да он, Кирилл, и сам не терпит, когда его жалеют. Вот что: отправится Ивашкевич в обком, и Якубовский с ним. Оттуда веска его совсем близко. Пусть свернет туда. Пусть узнает, что там. А если правда, ему уже и идти некуда? Ну вот так, как у генерала, — всплыло в памяти. «Обыкновенное дело. Война…» В голову приходило все, чем жил он в эти дни. Надо снова встретиться с Оксаной. Склад авиабомб — тот. Тот, который разыскивает Москва. Бомбы сверхкрупного калибра. Но как подступиться к этому тщательно замаскированному складу?.. На прошлой неделе, когда разговаривал с Оксаной в Лесном логу, не многое могла она сказать. Три землянки видела. Черт знает, сколько там этих землянок! Самое важное, сколько солдат в охране. Справимся ли своими силами? А может, согласиться с Левенцовым, пусть вместо Оксаны повезет молоко? Мол, заболела баба… Все и высмотрит.

Свет припаздывал, темнота держалась дольше, чем может тянуться самая длинная ночь. Бессонница и холод вконец извели Кирилла. В землянке еще не выветрился студеный дух земли, потревоженной лопатами, задувало из оконной щели, неплотно заставленной неровными кусочками стекла, тянуло от стен. Слабое человеческое дыхание отступало перед силой ветра и ночи в середине октября.

Кирилл порывисто приподнялся, под ним зашуршала сухая солома. «Хорошо хоть соломы надергали из скирд под залесными хуторами, все-таки чуть мягче спать». Он сбросил ноги на земляной пол, застланный толстым слоем хвои, и, продев пальцы в брезентовые ушки голенища, с натугой натянул сапоги. Как настуженными клещами, сапоги охватили ступни, ему показалось даже, что он и шагу не в состоянии сделать.

В первый же день, как только обосновались здесь, в лесу, срубили несколько елок, конусом привалили друг к другу, связали верхушки, и получился просторный шалаш. Алеша Блинов вколотил две высокие рогульки, поперек положил найденный на дороге ствол винтовки, подвесил на него ведро, разжег костер и стал варить кулеш. На следующее утро — тоже, только рогульки поменял. И шалаш стал лагерной кухней.

— Сегодня, Алеша, я первым к тебе, — сказал Кирилл, присаживаясь на корточки возле костра. — Погреться… — протянул он руки перед собой.

Шалаш полнился холодным светом. Но вокруг костра свет был теплый, и казалось, воздух горит, только мутным желтоватым пламенем.

Костер дышал на Кирилла. Он ощутил жар на лице, ноги тоже согрелись. «Чуть-чуть тепла и столько же света — и ты снова соединен с жизнью, — подумал он. — Как немного, в сущности, нужно». Но по спине пробегал холод, и Кирилл поворачивался к огню то одним боком, то другим. Горьким туманом расплывался дым по шалашу, ел глаза, и они слезились.

— Погреться едва ли удастся, — покачал Алеша Блинов головой. — Разве что прокоптиться.

Он стоял по другую сторону огня, лицо его было красным, и в каждом глазу сверкал крошечный костерик. Легко и быстро сняв кожуру, кидал очищенную картошку в ведро. И там, куда она падала, взметались юркие фонтанчики воды. Потом подложил хворост в костер, и пламя тотчас вскинулось вверх.

— Не сучья — порох… — Кирилл смотрел, как огонь вырывался из костра и, словно сто изголодавшихся собак одновременно выбросили багровые языки, торопливо облизывая ведро. В ведре что-то бурно ворочалось и рвалось наружу. Обструганной палкой сбросил Алеша Блинов крышку, сделанную из патронного ящика, и, прикрыв глаза, помешал в ведре.

Кирилл помнил, что Блинов по утрам пах дымом и кулешом.

— Люблю солдатское варево, — сказал Кирилл. — Горячая вода, картошка и дым, — вернулось к нему шутливое настроение.

— Когда мои столовники приходят, остается только горячая вода с картошкой. Дым съедаю я сам, — без всякого выражения сказал Алеша Блинов. Он подкинул в костер два полена, сырые, они густо шипели и пускали пузырьки.

— Только ли дым? — с сомненьем в голосе сказал Кирилл и рассмеялся. Он немного уже согрелся. — И мясо в придачу?

— Мяса у нас теперь столько, что и Паша жадничать перестал. А то ведь — жрал…

— Мяса много. Слава богу и Трофиму Масурову. Семь коров. Целая же ферма…

— С кормом вот беда. Сено.

— Да. Скоро не мясо, одни мослы останутся, — опять протянул Кирилл руки к костру. — До морозов продержать бы в тело наших коров. И — в туши. Всю зиму был бы харч.

Молча, посасывая трубку, вошел в шалаш Якубовский. Только сейчас заметил он, что трубка пуста и что он втягивает в себя впитавшуюся в нее табачную гарь. Он набил трубку, обкуренным большим пальцем придавил табак, нагнулся, в куче хвороста сломил ветку, сунул в огонь. Огонь ухватился за ветку и, пошевеливая розовыми крылышками, побежал по ней вверх. Якубовский раскурил трубку, несколько минут погрелся у костра. Искоса бросил голодный взгляд на ведро.