Пуговица, или серебряные часы с ключиком

— Я его придумываю себе.

— А я видел, — сказал Генрих. — Зимой, когда мы залив переходили.

— Море?

— Да, море, Отвин.

Отвин отложил дощечку, на которой он разводил краски, и спросил еще раз:

— Ты правда видел море? — По его большим глазам было видно, что ему не верится.

— Понимаешь, Отвин, когда мы шли через залив, мы еще издали увидели косу. На косе — лес, а над лесом — море.

— Над лесом?

— Понимаешь, прямо над лесом, Отвин.

— А потом, потом ты подошел?

— Да, мы подошли совсем близко.

Оба молчали, представляя себе море.

— Когда вы подошли, ты руку опустил в море?

— Да, опустил, — ответил Генрих и тут же вспомнил, что на самом деле он не опускал руку в воду.

Море штормило, и они около часу шли вдоль пляжа. Теперь Генриху стало жалко, что он не опустил руку в море.

— Какое оно, море, скажи! Оно такое… раздумчивое, да?

— Да, оно чуть-чуть раздумчивое, Отвин.

Оба они теперь смотрели на озеро, и Отвин все задавал и задавал странные вопросы.

— Синее оно было и немножко зеленое. А у горизонта — желтоватое, — сказал Генрих.

— А ты четко видел горизонт?

— Да, четко.

— Я видел одну картину, там нельзя было четко различить горизонт.

— Нет, я совсем четко его видел.

4

Отвин сидел и рисовал. Оба его выступающих зуба, как бы довольные, покоились на нижней губе. Генрих видел, как он углубился в свою работу, и думал: «До чего он безобразен!» У Отвина были жиденькие белесые волосы и такие же брови. На красных руках и на ногах тоже росли беленькие волосики. «Почему он по дороге сюда так плакал?» — спрашивал себя Генрих.

Над озером пролетела скопа, вдруг застыла в воздухе и ринулась вниз. Несколько мгновений ее не было видно, а когда она снова поднялась, мальчики увидели серебряную рыбку у нее в когтях.

— Я хотел тебя спросить, Отвин… Что-то Сабины не видно.

— Она больна… Говорят, тиф у нее.

— Тиф? Боже мой! — Генрих подтянул ноги и обхватил колени.

Некоторое время оба молчали.

— Но нельзя, чтобы знали, что она болеет тифом, — сказал Отвин, — а то ее отправят в барак для заразных.

— Никому не скажу, Отвин, — пообещал Генрих.

— Может быть, она даже умрет, — сказал Отвин.

— Боже мой!

Они еще говорили о Сабине, говорили робко, осторожно.

Сабина иногда приходила смотреть, как он рисует, рассказывал Отвин. А однажды подарила ему коробочку с красками.

— Сюда? Сюда она приходила?

— Вот сюда, где мы сидим. Вон оттуда с горы приходила. — И Отвин кисточкой показал, откуда приходила девочка.

Отвин рисовал море, они говорили о том о сем. Говорили и о смерти.

— У нас умер один по дороге, — сказал Генрих. — Мы сидели у костра, ели картошку… Мы и не заметили, как Бальдур умер. Ножки у него очень тоненькие были. Но мы правда ничего не заметили. А когда он был уже мертвый, мы стали его жалеть. Но мы были и рады, что он умер. Теперь мы могли быстрей идти. Не надо было так часто ждать фрау Пувалевски…

Отвин тоже рассказал об одном случае. О бабушке он рассказал. Однажды — это было зимой — она умерла. Без конца она говорила, что умрет весной, а умерла в январе.

— Я был у нее в комнате, — рассказывал Отвин, — но она сказала, чтобы я шел на кухню. А когда я вернулся…

— Правда, Отвин, — говорил Генрих, — нам было его жалко. Но мы и радовались, что он умер. Не знаю, почему так получилось, но мы были рады.

— Сколько я себя помню, я всегда жил у нее, — говорил Отвин. — И мне разрешали все время рисовать. Сколько хочу. А она сидела за столом и смотрела, как я рисую. И всегда говорила мне: «Ах, Отвин, нарисуй мне еще такую красивую картинку!»

— И еще я знаю один случай — это когда они Рыжего повесили. Я его не предал, Отвин. Это фрау Сагорайт донесла на него жандармам. Но, понимаешь, может быть, и я предал бы его. Они повесили Рыжего на мертвом тополе. Но я его не выдал.

— Очень она в домино любила играть. Без конца мы с ней в домино резались. Она не была моей мамой. Она была сестра моей бабушки. Но я все равно думал, что она моя мама. Когда мы с ней в последний вечер играли в домино, она вдруг сказала мне…

— И еще я один случай знаю, Отвин. Тоже там, в Померании, это было. И санитар, когда я приходил… Такой добрый дядька этот санитар был! Он мне сказал, что она уже встает. А на другой день, когда я пришел…

Генрих внезапно умолк. Отвин тоже ничего не говорил.

Они поднялись каждый со своего камня, подошли к Орлику, стали хлопать по его крепкой шее. Потом нарвали щавеля, повалились на траву и, глядя на синее небо, жевали щавель. Земля была теплая. Солнце пекло…

Вечером в деревню прикатила военная машина. Рядом с водителем сидел офицер. Когда он вылезал из машины, все увидели его мягкие офицерские сапоги.

Он закурил сигаретку и спросил, где мальчик.

— Salud, господин Новиков! — приветствовал его Генрих.

Он стал расспрашивать офицера про солдат, решив, что комендант приехал, чтобы сообщить ему о них. Но нового он так ничего и не узнал.

— Нашел бургомистра?

— Бургомистра? Да, бургомистра нашел. Я целый день ехал, господин Новиков, и вечером, когда до седьмой деревни добрался…

Офицер курил, слушая его рассказ. Ему нравился мальчишка, и он знал, что солдаты тоже его любили.

Потом Генрих сбегал за Комареком и привел его.

Офицер не ожидал увидеть молодого человека, но, увидев старого Комарека, удивился. Он долго смотрел на старика и, должно быть, заколебался.

— Так вот, вы бургомистр. — Он предложил старику сигарету, потом спросил: — Вы коммунист?

— Господин комендант, не могу я быть бургомистром, — сказал. Комарек. — Всю жизнь прожил рыбаком-арендатором… Нет, я не был коммунистом.

— Он в Петрограде был, господин Новиков. В революцию он в Петрограде был.

Но старый Комарек продолжал возражать, делая это очень неловко, да и мальчишка беспрестанно прерывал его.

Странное было чувство у офицера, когда он слушал, как старик говорил, с трудом подбирая слова, а мальчишка все время перебивал его, уверяя, что дедушка Комарек всегда был коммунистом.