Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
Генрих ничего не ответил.
Все толпились вокруг Петруса, а он перочинным ножичком резал хлеб. Выдав всем по ломтю, Петрус полбуханки сунул себе за пазуху.
— Отнял у пекаря, да? — опять спросил мальчишка.
— Не все равно, у кого он стащил? — оборвал его Петрус. — Если тебе невкусно, давай мне.
— Еще как вкусно! — сказал мальчишка, сразу засунув почти весь ломоть в рот. При этом он еще и смеялся, и все увидели, с каким наслаждением он жует хлеб.
Фидер Лут даже трубку вынул изо рта.
Но девочка с большими глазами — это Генрих хорошо чувствовал — молча смотрела на
— Как мерин-то? — спросил Петрус Генриха.
— Орлик?
Генрих еще утром нарезал лошади травы. Теперь Орлик стоит на конюшне и ест. Отвечая на расспросы Петруса, Генрих не переставая думал: «Ты украл у дедушки Комарека кучерской хлеб».
— Понимаешь, Петрус, больше всего он любит рысь. И не чувствуешь даже, что он рысью идет. А если хочешь перевести его в галоп, надо только тихо так, сквозь зубы, прожужжать. Сперва я и сам не знал этого секрета. Потом Мишка… ну, тот, что мне Орлика подарил… Мишка, значит…
Генрих говорил, говорил и чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете. Он готов был убежать без оглядки. Он бежал бы вместе с девочкой и рассказал бы ей, что взял из шкафа кучерской хлеб. «Понимаешь, Сабина, я и сам не знаю, почему я его взял. Понимаешь? Сам не знаю». Так бы хорошо вместе с ней убежать и все-все рассказать!..
— Больше всего он любит рысью идти, Петрус, понимаешь?
— Завтра зайду, возьму твоего мерина прокатиться, — сказал Петрус.
— Орлика? — спросил Генрих, испугавшись. Нет, нельзя ему Орлика давать! Ни за что нельзя!.. И тут он услышал свой собственный голос: — Заходи, Петрус. Возьми, прокатись!
— Утром зайду, пораньше.
— Заходи, заходи!
К этому времени все уже съели свой хлеб и теперь вновь потянулись к пекарне. Сумерки сгустились. Генрих шел позади и думал: не пойти ли ему домой? Он заметил, что Сабина один раз обернулась и посмотрела в его сторону, но потом, вскинув голову, побежала дальше вместе со всеми. Нет, не будет он больше думать про этот хлеб! Вечер такой теплый, тихий… Генриху вдруг ужасно захотелось играть в прятки. Только бы набегаться вволю, покричать, поверещать вместе со всеми! Ни о чем он не будет думать… Играть будет, бегать, носиться…
Дети все почему-то смотрели сейчас в сторону деревенской улицы. И что это они кричат?
— Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!
Они так раскричались, что уже и остановиться не могли, а все кричали и кричали одно это слово.
По другую сторону улицы со школьным ранцем за спиной шел Отвин. Красные руки болтались из стороны в сторону. Голова, утопавшая в плечах, покачивалась. Ранец — в пятнах краски. Отвин шел и тихо улыбался своей такой грустной, и отрешенной улыбкой.
— Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!
«Это он так долго под яблонькой сидел», — подумал Генрих. Он стоял и молчал, словно застыв тут, среди беснующихся ребятишек. Ему хотелось крикнуть Отвину: «Добрый вечер!» — но он этого не сделал. Он стоял и молчал. «Ты опять море рисовал?» — хотел он спросить, но он и этого не сделал…
— Мо-кри-ца! Мо-кри-ца! — кричали дети.
Кричали хором и вразбивку. Им это доставляло огромное удовольствие. Неожиданно Генрих заметил, что и он кричит
вместе со всеми: «Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!» — и страшно испугался.Но он все еще кричал и вдруг увидел себя идущим там, по другую сторону улицы… почувствовал, как крики эти ударялись об его ранец. И это было так похоже на то, что они сейчас кричали Отвину. А он все шел и шел совсем один по другую сторону деревенской улицы.
— Пу-гви-ца! Пу-гви-ца! — кричали они хором. Генриха охватил ужас. Внезапно он перестал кричать.
А Отвин все шел под каштанами и тихо улыбался, и ранец косо висел у него за спиной…
Генриху было жалко Отвина. И какую же боль причиняла эта жалость! Но ведь какой-то миг было так хорошо, ни о чем не думая, кричать и прыгать, как они. Ведь какой-то миг было хорошо, все думал он. И так жалко ему было Отвина…
— Живо, прятаться! — крикнул вдруг Петрус, тумаками разгоняя ребят.
— Сабина! Сабина! — звал Генрих, но так, чтобы этого никто другой не слышал, и побежал вперед через садик Штифелькнехта, туда, под навес, где они вместе прятались в прошлый раз.
Он думал, что девочка сразу побежит за ним. Но она не пришла.
Он сидел и слушал, как они там, у пекарни, подбегали к кирпичной стене и выручались. Вот голос мальчишки с разрезанными ботинками. Услышал он и Петруса. И Сабину. Должно быть, она сейчас стояла там и смотрела сюда, в сторону садика Штифелькнехта. Снова раздался дробный топот: опять, значит, прятаться побежали…
Темнело. На небе показались звезды. Вон и Юпитер! Но теперь чуть левее, чем в прошлый раз.
Генрих решил сидеть тут и дожидаться — может быть, Сабина все-таки вспомнит о нем. Прибежит запыхавшаяся и сразу притулится в самом углу. А он скажет: «Да нет, Сабина, я здесь Юпитер наблюдаю».
Четыре игры он сидел и ждал, потом стремительно бросился через садик и выручился у кирпичной стены. Но никто не спросил его, где он так долго пропадал. И Лузар выручился. И Фидер Лут. Сабина его тоже ни о чем не спросила. Удивленно посмотрела на него своими большущими глазами и тоже ничего не сказала.
— Ты через окно в пекарню влез, да? — спросил мальчишка, у которого были разрезаны ботинки. — Ну скажи, как ты это сделал, чего тебе стоит!
— Отвяжись! — накинулся на него Генрих.
Он бежал рядом с Сабиной и на бегу говорил:
— Сабина, мне тебя спросить одну вещь надо. Сабина…
Сделав вид, что ничего не слышит, девочка побежала к большой иве, где прятался Петрус.
И снова Генрих сидит один под навесом. Немного пахнет козами. «Но ты ж хороший, — думает он. — На самом деле ты гораздо лучше этого Петруса».
Никак он не может понять, почему девочка не побежала с ним. Ему это причиняет боль, и, чтобы избавиться от этой боли, он старается поглубже дышать.
Лягушки квакают. Небо уже усыпано звездами. Изредка падает какая-нибудь звезда, косо устремляясь к земле. Генрих сидит и думает: «Ты сегодня украл. Украл буханку кучерского хлеба. Неужели ты правда украл?»
Домой он побежал тропинками позади садов — никто так и не видел, как он ушел.
В бургомистерской еще горел свет. Отсюда, с улицы, было видно, как Комарек рылся в списках. Вот послюнявил карандаш и что-то записал.